Христос не еврей, или Тайна Вифлеемской звезды - страница 22

Это мировоззрение прекрасно выражено Гёте в его отрывке об Ахиллесе:

Наоборот, еврейского Иегову можно считать воплощением произвола. Без сомнения, такое понятие о божестве особенно поражает нас в псалмах и у пророка Исайи; в то же время Он является для своего избранного народа источником возвышенной, серьезной морали. Каков Иегова, таков Он и есть, потому что хочет быть таким; Он стоит превыше всей природы, превыше всякого закона, Он неограниченный, безусловный повелитель. Если Ему угодно избрать маленький народец из всего человечества и оказывать ему милости, Он это делает; угодно Ему мучить его, Он посылает ему рабство; угодно Ему, напротив, дарить ему дома, которых он не строил, виноградники, которых не насаждал, Он делает и это, истребляя невинных владельцев, – Фемида здесь отсутствует. То же видим мы и в законодательстве Божием. Наряду с нравственными заповедями, отчасти дышащими высокой моралью и человечностью, стоят прямо-таки безнравственные и бесчеловечные[43]; другие, напротив, содержат самые мелочные предписания: что должно есть и чего не должно, как мыться и т. д., словом, всюду царит неограниченный произвол. Кто заглянет поглубже в корень, тот не может не заметить здесь сродства между первобытным семитическим идолопоклонством и верою в Иегову. С индоевропейской точки зрения Иегову можно назвать, в сущности, скорее идеализированным кумиром или, если угодно, антикумиром, чем Богом… Но это понятие о Божестве содержит в себе еще нечто, что точно так же, как и произвол, нельзя было заимствовать из наблюдения природы, – мысль о Провиднии! По Ренану, «преувеличенная вера в особенное Провидение составляет основу всей еврейской религии»[44].

Кроме того, с этой свободой божества тесно связана другая – свобода человеческой воли. Liberum arbitrium решительно семитическое, а в его полном развитии чисто еврейское представление; оно неразрывно связано с особой идеей о Боге[45]. Свобода воли означает ни больше ни меньше, как вечно повторяемые акты творения; если в это вникнуть, то можно понять, что это предположение (насколько это касается области явлений) противоречит не только физической науке, но и всякой метафизике и означает отрицание всякой трансцендентальной религии. Здесь познание и воля находятся в резком разладе между собой. Всюду, где мы встречаем ограничения этого понятия о свободе – у блаженного Августина, у Лютера, у Вольтера, у Гёте, – мы можем быть уверены, что там имеет место индоевропейская реакция против семитического духа. Так, например, Кальдерон в «Великой Зеновии» влагает в уста дикого самодура Аврелиана насмешливые слова над тем,

Положим, следует остерегаться злоупотребления подобными формальными упрощениями; но все-таки можно установить следующее положение: понятие о необходимости особенно ярко запечатлено у всех индоевропейских рас; с ним сталкиваешься у них во всех областях; оно указывает на высокую, бесстрастную силу разума; напротив, понятие о произволе, то есть неограниченной власти воли – специфически характерная черта евреев; оно свидетельствует об ограниченном по сравнению с волей интеллекте. Здесь дело идет не об отвлеченных обобщениях, а о вполне реальных качествах, которые мы и теперь можем каждый день наблюдать: в первом случае перевешивает мысль, во втором – воля.

Приведу, кстати, наглядный пример из современной жизни. Я знавал одного еврея ученого, который, убедившись, что по его специальности, вследствие конкуренции нельзя хорошо заработать, превратился в торговца мылом и достиг недурных результатов; но когда и здесь ему поставила ножку иностранная конкуренция, то он, хотя и человек уже в зрелом возрасте, сразу ни с того ни с сего обернулся в драматурга и беллетриста и этим нажил себе состояние. Об универсальном гении не могло быть и речи в данном случае – дарования у моего знакомого были самые дюжинные, лишенные всякой оригинальности, но при помощи силы воли он делал все, что хотел.