Хроники Чёрной Земли, 1936 год (Мероприятие 2/11; Красноармеец) - страница 34

Голоса, нет, звуки позади становились громче, слышнее. Я заметался по сторонам, не зная, что делать. Пересек речушку, вода не отрезвила меня, но погасила надежды на то, что я сплю, потом побежал к деревне.

Я знал, что она безлюдна, что там никого нет, не у старухи же искать убежища, но иного места для меня просто не было.

Избу я выбрал наугад. Забрался на чердак лихо, босые ноги сами вознесли. Пахло мышами и птичьим пометом, но слабо, неясно. Да откуда мышам и взяться, что им жрать здесь?

Кое-как я устроился.

До самого рассвета слушал, нет ли кого рядом, не подкрадываются ли, хотя было ясно — раз сразу не заметили, то не найдут. Во всяком случае, запросто.

Утреннее солнце меня поуспокоило, и я задремал. Спал вполглаза, но ничего страшного не происходило. Потом сел за дневник, и вот пишу, пишу…

Отсюда никого и ничего не видно. Прошедшая ночь с каждым часом все более и более становится наваждением, марой, сном. Место для пробуждения только больно уж неподходящее.

Сейчас я должен признать, что растерялся, и не знаю, что делать. Идти в Глушицы? Ночью это казалось единственно верным решением. Но сейчас… Без денег, полуодет… И куда, в университет идти жаловаться или в милицию? Я даже не знаю, милиция в стране, или полиция. Возможно, стоит пойти и разобраться с ребятами. А что? Может, они вчера обкурились, а сейчас очухались? И скажут потом, в случае чего, что дурдом по мне рыдает, слезы в три реки льет.

А неохота, как вспомню ночь.

То ночь, а нынче день. И есть хочется, а более того — пить. Раньше голод и жажду я по книгам знал. Никогда без воды не томился, разве полчаса, час. Да и теперь, сколько прошло времени, мизер, а пить хочется.

Как обычно, я выбираю середину. Пойду, осторожненько подкрадусь и посмотрю, что там за дела. А дальше — по обстановке. Разберусь. Бывает, шутят и более дурацки. Всякое бывает.

Тетрадь лежала передо мной. Исписанная почти до конца, три листочка остались белыми, не больше. Строго говоря, белыми они не были. Следы грязи на алом — солнце у самого горизонта. Что могло быть на них написано, на этих пустых листках?

Сейчас стоило бы еще пройтись, посмотреть, что да как. Новыми глазами.

Очень не хотелось, но я пересилил себя.

Ничего нового не нашел, кроме ямы за оградой кладбища. Она была в стороне и от лагеря, и от деревни, потому раньше не попадалась на глаза. Плита действительно оказалась тяжелой. И действительно, на ней было что-то высечено, но неразборчиво, не понять, буквы это, или просто стесали предыдущую надпись. Такое случается.

По крайней мере, я убедился, что ее так и не засыпали. Что еще?

Я прошелся по кладбищу. Сейчас следы деятельности старателей просто бросались в глаза — свежая земля, просевшие могилы, сдвинутые надгробья. И все-таки — почему одну плиту не положили на место? Вернее, две, одну на кладбище, другую вне его?

А не успели. Или не захотели, не сочли важным… Причин много можно придумать, вот только что общего у них с реальностью?

Я почувствовал, что устал. Что взялся за нечто, абсолютно мне непосильное, к чему и не знаю, как подступиться.

Спешно, почти бегом, вернулся я к Чуне, завел мотор и поехал.

Факты складывались в весьма неприглядную картину. Неприглядную и безрадостную. Более того, мрачную.

Лучше всего было бы дневник спрятать или уничтожить, и обо всем позабыть. Пусть идет, как идет. То есть, практически никак не идет, стоит на месте.

А старуха, баба Настя? Интересовались ли ею в милиции, допрашивали, что она им сказала? Мне ведь о раскопках умолчала.

Двадцатый дом по улице Советской не спал, да и время не самое позднее. Но все-таки, одиннадцатый час. Почти полночь. Не лучшее время для визита.

— А в больнице она, в области, — раздраженно проговорила дочка. На меня смотрело лицо человека, ничего не получившего по праву рождения. Все приходилось брать боем, и каждый бой оставил свой след. На ее лице можно было отыскать все — настороженность, хитрость, готовность в любой миг дать отпор или, наоборот, кинуться на то, что плохо пристроено; самодовольствие от достигнутого и сомнение, постоянное сомнение — не продешевила ли?