Художник. Изображая иллюзию - страница 11

Чарльз Одри стал мыслить таким образом. – “Во-первых: естественная натура Художника творческая, поэтому не лишена мечтательной фантастики, потому столь возвышенно магнетически тяготеет к прекрасному творению, восхищается всем прекрасным, в меру рамок человечной нравственности познает и запечатлевает ту неописуемую красоту. Также он пытается сохранить пленительный образ, стремится запечатлеть блик созидающей красоты, а леди Эмма насколько я полагаю, девушка с ярко выраженной привлекательностью, однозначно зачаровала созерцателя, со всем беспощадным натиском ввергла его в вечное пленение. Впрочем, все девы обладают врожденной завлекающей красотой, и исключения пока что мне не встречались, ибо в каждой заключено нечто недосягаемо высокое тайное произволение, и именно то эфирное утоление юноши, как правило, пытаются осмыслить. Но также насколько цветы имеют разную степень привлекательности, настолько и различен наш вкус, наше восприятие цвета. Кому-то нравятся экзотические диковинные непокорные цветы, кому-то полевые простые скромные, но все они одинаково изящны, духовито источая душистый аромат в пропорциях неизмеримых, они одинаково приводят в трепет чувствительные мужские сердца. А Художник явно олицетворяет потерявшуюся Эмму с белой розой, раз так открыто намекает о главенстве ее красоты над прочими соцветиями, о ее невинности и благочестии. Оставив тот сравнительный символ на обозрение Эрнесту, он предупреждает его или уведомляет его о своих интересах. Поэтому преступник определенно является искусителем. Видимо лишь раз, увидев прекрасную девушку, он воспылал диким желанием обладать ею, возгорелся желанием не делиться ни с кем со столь явственно уникальным творением Творца. Интересно, что думает обо всем этом сама похищенная леди Эмма? Видимо крайне противоречит чужеродному натиску или она обворожена необъяснимым почитанием, либо скорей всего обезоружена непривычным вниманием со стороны такого экстравагантного поклонника? Что ж, это не столь важно. Главное в последующие дни благополучно отыскать золотую клетку, дабы вызволить на волю своевольную пташку, вернуть покойное состояние духа сему молодому человеку Эрнесту, и в конце освободить еще одну страдающую личность от безвольной одержимости. Ведь Художник, как всякий грешник, страдает от собственной безудержной пагубной страсти, хотя та и доставляет тому краткую временную иллюзию удовольствия. Он пытается полновластно изобразить то, что невозможно передать с помощью простейших красок, желает властвовать над той олимпийской музой, которая ему не принадлежит. О сколько теперь у меня дел, но хватит ли у меня сил разгрести их, причем в одиночку?” – на этом неразрешимом вопросе Чарльз Одри оборвал нить своих блуждающих дум, испытав и радостно познав свою бессрочную необходимость, некоторую значимость. Детектив рывком поправил ворот шерстяной кофты, уж слишком тот удушливо сдавливал его морщинистую шею. Далее ему нужно было будить дремлющего Эрнеста, дабы начать сбор новых важных улик, истинных доказательств, если быть предельно точным, и наконец-то разоблачить одного самодовольного выдумщика.

“Я лишь тогда настоящий, когда безмолвствую” – вспомнил свою любимую фразу детектив, взглянув на разнежившегося молодого человека, который тем временем неустанно почивал, свесив отягченную облегчением главу. Когда люди чинно спят, они выглядят спокойными, видимо поэтому благоговейно прикрывают веки умерших, в знак успения этой ушедшей земной жизни, ибо человеческое тело засыпает ради преображения и воссоединения с утраченной душой в великий день Воскресенья из мертвых. Но вот что действительно чудодейственное творится в непроницаемых сновидениях спящих и насколько далеко душа человека отдаляется от тела, нам неведомо, потому задумчивый Чарльз Одри даже не стал заносчиво бесполезно гадать и противостоять сему философскому апологету.

В его душе промелькнула еще одна внезапная мысль – “Родителям приведшим свое чадо в магазин игрушек нужно помнить, что если пытливое дитя увидит занимательное развлечение или пленяющий детский разум цветастый предмет, то та довлеющая потребность на долгое время завладеет маленьким неукротимо неопытным человечком. Тот малец начнет неистово просить купить понравившуюся ему игрушку – скорее, ну же, пока ее не приобрел кто-то другой. Он будет навзрыд плакать и топать неистовыми дрожащими ножками, и разнервничавшиеся родители в эпилоге сей бытовой сцены не вынося более того требовательного детского визга, даруют в конечном денежном счете объект осуществимой скоропостижной мечты избалованному ребенку. Дитя сладостно удовлетворится, определенно, до следующего прихода в магазин. Так может быть, и не нужно было вести его туда, где столько душераздирающих искушений и плотоядных соблазнов? Однако всё же мы являемся в этот земной мир, потому-то чувствуем, желаем представленное многообразие тленных вещей и сердечных чувств на многоярусных витринах жизни. Мы сходим с ума от избытка, либо навсегда отрекаемся от сих богатств ради приближения иного мира, других небесных сокровищ. Будучи надменными реалистами, циничными материалистами или духовными идеалистами, каждодневно тянем своим влажные ручки к недосягаемым светилам, либо к близким огонькам свечей, но таким обыденным, но столь незнакомым. И каждый истинный художник подобен наивному ребенку, он, однажды воззрев на прекрасное создание, не ведает с того благостного мгновения ни освобождающего покоя, ни упоительного сна, ни карманного достатка, ни любви взаимной. Он просто задушевно плачет, но никто не может его успокоить. Он произносит нечленораздельные звуки, и его никто не понимает, его никто не слышит. Он отворяет шедевры образов и картин, но никто их не видит. Он любит, но та любовь немыслимой оказывается для других. Затем обиженный ребенок противостоит правовой системе, играет с доктриной нравственности. Посему мне лично придется вразумить его и отобрать у него украденную им живую игрушку”.