Хвастунья - страница 21

— Моя няня Клава была верующей и вместо прогулок в церковь со мной ходила. Церковь — мое первое цельное воспоминанье — я, подражая няне Клаве, стою на коленях и крещусь. И тут подходит ко мне кассирша, так я называла женщину, продающую свечи, и учит: «Девочка, это делается вот так и другой рукой». Сама не пойму, Софья Григорьевна, почему я покорно подчинилась. Наверное, потому, что все вокруг — золотистого цвета: свечи, иконы, дымок из кадила, похожего на мамину шкатулку, и сам воздух. А когда вслед за няней Клавой я встала с колен, то увидела Бога. В золотом длинном платье он ходил и что-то говорил. И мне захотелось познакомиться. Но как, Софья Григорьевна? В нашей коммуналке у меня уже был опыт проникновения к соседям — я приходила и спрашивала: «Который час?». И в церкви я поступила так же. Пробежала между старушками и громко спросила: «Боженька, боженька, который час?». Нет, не смейтесь, Софья Григорьевна, он мне ответил серьезно: «Я не боженька, а батюшка». А я серьезно обиделась: неужели боженька тоже врет? Ведь «батюшка» — Клавино слово, когда, например, на кухне горят котлеты, она ударяет себя по ляжкам, — ой, батюшки! — и мчится к керосинке. «Неправда, — сказала я священнику, — вы не батюшка, а боженька». Так бы, я, упрямая, и препиралась, если бы не подоспела няня Клава и он не сказал бы ей: «Подождите меня, служба кончается, я к вам выйду. Очень мне нравится твое дитя, хорошая девочка». Со мной, Софья Григорьевна, случилось тогда двойное потрясение: на службу ходят отец с матерью, а он не на службе, а на празднике. Потрясло меня и то, что я «хорошая девочка». Так обо мне никто и никогда не говорил, кроме няни Клавы, ни дома, ни после — в школе. Всегда говорили: упрямая, трудная и нелепая.

— А вы ведь действительно нелепая, я это с первого взгляда заметила, — подхватывает завпоэзией, — но в глазах ее — участливая догадка: как это вы в школе справлялись, такая нелепая фантазерка?

Ну, думаю, пронесло, — и, отпустив почти отвинченный от оборки бант, переключаюсь на свою учебу, лишь бы не вспомнила завпоэзией про религию, не такое дело, чтобы врать.

— Мало с чем могу справиться, если воображу, что не способна. Вот так и выше среднего образования не поднялась. Я и вообразить себе не могла, что способна сдать экзамены на студентку. Студенты казались мне высшими существами, особенно те, что в очках. А что вчерашние мои однокашники в студенты вышли, почему-то не бралось в расчет. И вдруг летом 47-го получаю из Москвы приглашение в Литинститут, причем вызов оплачен. Ну, Софья Григорьевна, думаю: чудо — зеленый свет! Оказывается, как вам в позапрошлом году, так и тогда мои друзья стихи послали. И я принята! От обалдения: «прошла по конкурсу», дальнейшее «допущена к экзаменам», то ли не прочла, то ли от счастья не вникла. «Допущена к экзаменам» — я осознала уже в Москве. Почему-то в тот день в Литинституте был секретарь союза писателей поэт Николай Тихонов. Вместе с другими он меня урезонивал: «Главное, стихи понравились, конкурс прошли, а экзамены в нашем деле — формальность, поможем, сдадите». Но я не урезонилась, забрала сданный было в общую часть аттестат зрелости. «Ну что вы за нелепая!» — угадал Тихонов. И вы, Софья Григорьевна, сразу угадали, что платьем и прической безвкусная и не на диете. Вам смешно, а мне тогда не до смеха было! Иду, сильно огорченная, к Казанскому вокзалу, мама тогда еще в Люберцах жила, и вижу объявление: Ухтомский машиностроительный техникум набирает особую группу из лиц со средним образованием, без экзаменов. «Без экзаменов», — подчеркнуто. И общежитием обеспечивает. Я и пошла. Маму стеснять не хотела, пятеро в двух комнатках ютятся, в гости ходила, конечно, — от Ухтомки близко. Да и независимости полнейшей захотелось.

Техникум расквартировывал студентов по избам. В нашей просторной избе-общежитии тоже — пятеро, но все юные девицы — все вместе, и каждая — сама по себе самостоятельная. В техникуме я узнала, что студенты особой двухгодичной группы — деревенские и мечтают из беспаспортных крестьян выйти если не в мастера, то в квалифицированные рабочие — с паспортами! Моя учеба, Софья Григорьевна, шла отлично, не то что в школе! И высшая математика, и термодинамика, и сопромат — все давалось с лету, все, кроме начертательной геометрии, — не могла увидеть невидимый предмет в видимом пространстве. Еще — черчение. Чертили за меня мальчики. Они, так повелось, заходили за нами перед уроками. Однажды я заленилась, осталась в койке, — стихи про себя напевала и ждала, чтоб записать, когда все уйдут, я в техникуме никому — о стихописанье, засмеяли бы. Хотя с удовольствием слушали, как я пою. Я даже на столе чечетку отбивать умела.