И будет вечен вольный труд - страница 5
А «темной старины заветные преданья»? Неужели и они остались за гранью нынешнего дня? Ведь еще так недавно именно в них ощущал Пушкин залог грядущего величия русской литературы? Именно они породили многие достижения романтической поэзии. Именно в них видел Рылеев образцы для будущего гражданского служения отчизне. А сам Лермонтов? Сколько сил отдал он историческим поэмам…
То было в прежнее время, в пору ожидания близких общественных перемен, и образцы далекого прошлого должны были послужить примером для недалекого будущего. А в 1841 году, когда писалась «Родина», сгущалась мгла, крепчала стужа николаевского царствования, у Лермонтова впереди была скорая гибель… Опору нельзя было искать ни в древних доблестях, ни в недавних триумфах. Опору духа надо было искать здесь и сейчас.
От этих строк веет холодом гигантских, необжитых, несоизмеримых с человеком пространств. Вот уж поистине «для веселия планета наша мало оборудована», и если человек связан с нею узами любви, рассудком объяснить их он не может: «за что не знаю сам». А дальше о чем речь? О том, что эти безбрежные просторы степей, лесов, водной глади населены людьми, преобразованы, оживлены трудом человеческим, трудом земледельца — человека, который возделывает землю, связан с нею теснейшими узами труда, жизнедеятельности. Узами, сродными тем узам любви, которые связывают поэта с родиной.
Теперь уже не в государстве, а в народе видит поэт воплощение великой идеи родины: «странная любовь» Лермонтова отворачивается от величественных регалий, она направлена на огромную и не очень-то уютную землю и на тех, кто ее возделывает, кто связан с ней своим трудом и мечтами, кормится плодами ее, в нее и возвращается навсегда.
В самом сердце стихотворения — приметы крестьянского труда: «дымок спаленной жнивы, в степи кочующий обоз», «желтая нива», «полное гумно», крестьянская изба, с резными ставнями окно» — все это просто, все это обыденно. Но это и есть мир человека, мир народа, посредством которого и существует, живет огромное земное пространство, необъятная страна…
Если бы не человек, преобразующий ее своим трудом, некому было бы и назвать ее теплым словом «родина». И заканчивается стихотворение совсем уж полемически — и пророчески:
Кто это в густеющих летних сумерках стоит в стороне от разгулявшихся крестьян? Не видно лица, только рубашка светлеет в полумраке да блестит кокарда на дворянском картузе. Тургенев? Успенский? Некрасов? Толстой? Или Бунин?.. Это еще впереди, лет за двадцать и дальше.
И еще одну деталь отметим: «чету белеющих берез». Хоть береза впервые появилась в русской поэзии за полвека до Лермонтова, хотя еще через полтора десятилетия Вяземский утверждал, что «средь избранных дерев береза не поэтически глядит», именно с лермонтовских строк становится белоствольное дерево простым и трогательным символом Центральной России и символом, добавим мы, который в наши дни вконец изработался, стал столь же обязательным в патриотической поэзии, как соловей и роза в ориентальной любовной лирике.
Еще одна страница — поэзия славянофилов. Долгое время остававшееся в тени творчество таких поэтов, как поздний Языков, Иван Аксаков, Степан Шевырев, Алексей Хомяков… Должное им воздал еще Александр Герцен, их давний идейный противник. Он писал: «Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали свое дело; долго ли, коротко ли они жили, но, закрывая глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил людей, то они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей».
Надо напомнить, что Хомяков в молодые годы был близок с Рылеевым и другими декабристами, что издательская деятельность славянофилов неоднократно сурово пресекалась, что подвергались они преследованиям властей, наконец, что их творчество оказало заметное влияние на лирику таких разных поэтов, как Некрасов и Тютчев, — все это дает им право на нашу благодарную память.