И даже когда я смеюсь, я должен плакать… - страница 14
— Что — мои родители?
— Тоже никакого вероисповедания?
— Я не знаю, господин Зондерберг.
— Что значит — вы не знаете?
— Моего отца я никогда не видел, а моя мать умерла во время родов.
— Как так вы никогда не видели вашего отца, господин Кафанке?
Ну вот.
— Он был в Советском Союзе в то время, когда я учился ходить.
— Выслан?
Может ли такое понравиться?
— Что вы! Вернулся домой.
— Вернулся домой? Вы имеете в виду, он был солдатом?
— Да, господин Зондерберг. Он, кажется, был старшим лейтенантом Красной Армии. Мне впоследствии сообщили его имя в Штази, его вроде бы звали Олег Гранин, будто бы из Киева. Но это все обнаружилось много позже моего рождения, через Штази, может быть, это все и неверно. Поэтому я и говорю «вроде бы». У меня нет ничего против Штази, они добросовестно выполняли свой долг, но какое им до меня дело, когда у них своих полно, я для них никто. Я имею в виду, — мгновенно поправляется бассет и сопит, мысленно называя себя последним дураком, — эти преступники из Штази только и делали, что шпионили за своим же народом и подавляли его, и все, что они якобы выяснили, написано в свидетельстве о рождении, которое я вам дал, господин Зондерберг. Вам действительно нужно это только списать.
— Это уж моя забота, — говорит Зондерберг грубо.
С тем, у кого отец русский, теперь можно обходиться грубо без зазрения совести. Что эти русские нам наделали! Контактберайхсбеамтер смотрит на разбросанные бумаги, настораживается, откашливается и потом говорит, наморщив лоб:
— Здесь сказано, что Олег Гранин — еврей.
Ну, наконец-то. Миша молчит.
— Я говорю, ваш отец был евреем!
— Я слышал, господин Зондерберг. В чем же я виноват? В ГДР ничего дурного ни в русских, ни в евреях не находили, во всяком случае, по законам и Конституции. В Федеративной республике с законами и Конституцией то же самое, насчет русских я не вполне уверен, а насчет евреев точно. — Сопение. — Видите ли, господин Зондерберг, лично я думаю, что евреи такие же люди, как и все прочие, а поэтому не стоит быть настроенным против них.
— Кто против них настроен? Никто.
— Ну да!
— Что, ну да? Вы утверждаете, что в Германии существует антисемитизм? Вы действительно так считаете?
— Что вы, господин Зондерберг. Конечно, нет. И все-таки…
— И все-таки что?
— Все-таки мы уничтожили шесть миллионов евреев.
— Дружище, вы считаете, что воссоединение следует начинать с этого?
— Я ничего не считаю, господин Зондерберг, — говорит он, а про себя думает — дурак, дурак набитый, всегда думаешь, что ты всех ловчее, а на самом деле ты лопух и болван. Если ты точно знаешь, как обстоит дело, зачем ты бередишь это снова и снова? Еще давным-давно Франц Йозеф Штраус сказал: «Народ, добившийся таких успехов, как немцы, имеет право на то, чтобы ему не напоминали про Освенцим.» После этого раздались аплодисменты, я сам слышал по радио. А этот бульдог так же не переваривает евреев, как и многие, не только в Германии, но и во всем мире. Ну, так возьми себя в руки, идиот!
Миша берет себя в руки и говорит примирительно:
— В свидетельстве о рождении сказано, что мою мать звали Анна Кафанке, господин Зондерберг, видите? И там также указано, что она была евангелистка. Евангелистка, господин Зондерберг! И ее отец был пастор. Пастор-евангелист, господин Зондерберг! Чистая христианка! И немка! Стопроцентная. Нет ни капли русской или еврейской крови!
Контактберайхсбеамтер Зондерберг изучает старый документ и при этом ковыряет в носу, потом разочарованно разглядывает результат и говорит:
— Здесь также сказано — незаконнорожденный. Вы незаконнорожденный, господин Кафанке.
— Я так называемый гарнизонный ребенок, господин Зондерберг. Таких, как я, много. В ГДР — в бывшей ГДР, я имею в виду, — многие отцы были русскими, на западе янки, французы или англичане, хотя среди них попадались и евреи, ведь отцов не выбирают. Я восточный гарнизонный ребенок и метис первой степени, потому что мой отец был еврей, а моя мать христианка — но все-таки ее отец был пастором-евангелистом, господин Зондерберг.
— Это вы уже говорили.
— Тогда я скажу это еще раз! — кричит Миша, как будто бы то, что у него был дедушка-пастор, может принести ему счастье. Он знает, что это никогда еще ничего хорошего не приносило, но все равно снова и снова упорно рассказывает об этом. — Я метис первой степени, — говорит Миша.