И настал мир [авторский мир] - страница 3

. Какое у него одухотворённое, прекрасное лицо…

Мне надо уходить. Уже темнеет, и я тороплюсь.

Возвращаемся обратно прежним путём, опять пробираемся по топкому и скользкому берегу. Убитого уже убрали. Под проволочным заграждением теперь лицом вверх лежит сапёр и ножницами режет проволоку. Всё ещё потрескивает тот, невидимый с фланга, пулемёт, но пули идут вверх, и скользят, и вызванивают по проволоке.

Вот что было в тот день.

Ещё недавно стояла пыль и было, казалось, жарко. А когда за Одером дожди взялись идти, сразу стало холодно даже в шинели[13]. Так и идёшь по этим дорогам, идёшь, обходя лужицы. Ни присесть и ни остановиться.

Дождь то перестаёт, то снова принимается идти. Небо низкое. Всё заволокло дымом. То ли тучами, то ли дымом… Полы шинелей наших подсунуты под ремень; видеть солдат с подобранными шинелями всегда очень странно. Колонна идёт то через поле, то просёлочной дорогой, выходит на автостраду. Но всюду вода и много грязи.

Эти семьдесят километров от Одера до Берлина преодолели мы довольно быстро, но потом долго кружили, попадали из одного городка в другой, из пригорода в пригород, из предместья в предместье. Как мы шли к Берлину? Сначала мы шли к нему напрямик, в лоб, а потом повернули и стали обходить.

Об этом не было сказано ни слова, но все почувствовали, что Берлин вот-вот начнётся. Я не знаю, как это бывает, по каким приметам, по каким признакам угадывается большой город?

Ни дымов, ни труб. Не только города не видно, но и вообще никаких строений: обычные, казалось бы, поля, размытые дождём дороги… Ни железной дороги, ни свистка паровоза, ничего. Ничего, что бы выдавало движение большого города. Однако же по каким признакам узнаешь, что он рядом?

не по дорогам судили мы. Мы ведь шли полевыми дорогами. И только те дороги, что мы пересекали, были широкими — автострады с односторонним движением.

вот что ещё указывало на то, что Берлин близко, — это гул столбов, гуд телеграфно-телефонных линий. Провода у нас над головой гудели, и проводов становилось всё больше.

Мы могли и не смотреть, сколько их там. Они и без этого гудели и торопили нас…

И пока мы шли по полям, всё время он был слышен над головой, этот гул, и чем ближе к городу, тем сильнее.

В один из таких дней вдали, на самом выходе из леса, когда дождь то переставал, то снова принимался и колонна начала растягиваться, — на высоком поле, за стеной дождя, слева от дороги, внезапно вырисовались какие-то башни. Целый город увитых проволокой, уходящих в небо башен. Вершины их терялись где-то в тучах. Потом уж, когда они остались за нами, мы поняли, что это — радиобашни…

Видение этих башен долго ещё преследовало нас. Мы долго ещё не могли уйти от них…

Мы незаметно втянулись в Берлин. Так же незаметно, как днём раньше втянулись в селение, оказавшееся пригородом. А потом ещё и ещё в новые селения с зацветающими садами. Должно быть, цвели яблони, вишни уже отцветали.

Я помню одну дачку, маленькую, чистенькую, видимо, недавно покрашенную. Где-то в предместье. Окна её были распахнуты. Мне ещё запомнилось, какие белые на окнах были занавески. Потому что как раз из этих окон и стреляли. Я пересекал вскопанный огород, когда раздалась очередь.

Эти зацветающие сады — первое и, может быть, наиболее яркое впечатление, оставшееся у меня от тех дней. После другого — солдатской колонны, идущей по размытой и разбитой дороге, и самолётов, летящих над самой дорогой, над головой.

Но всего лучше помню я свой выход из редакции. Как из затопляемого цветением предместья попал я в каменный, железобетонный Берлин. В редакцию к себе я вернулся в тот же день, принёс заметки о первых в Берлине уличных боях, и в вышедшем у нас утром номере появилась моя статья «Борьба за каждый дом».

В тюрьму Моабит я пришёл двадцать восьмого, днём. Здесь, в Моабите, был наш КП[14], сначала НП[15], а потом КП.

Мы допечатали нашу газету. В вышедшем номере были мои стихи, те, что я писал ещё на Одере, и мой репортаж о боях за некий населённый пункт… Так назывался в моих заметках Берлин.

Перейдя трамвайную линию, я оказался у красной стены. Над нею была натянута проволока. Железные крюки и проволока в два-три ряда. Снаряды в этот час сюда не залетали. Я долго ходил среди красных одинаковых корпусов, таких же красных и коричневых, как и сама стена. Мы только позже узнали, что это тюрьма — Моабит.