И оживут слова - страница 43

– Ты переменилась, – негромко проговорила жена Радима.

Я пожала плечами, рассматривая резную кайму. шедшую по краю стола, потому что ответить мне было нечего. Наступила тишина. Злата молча меня рассматривала, а я, стараясь не встречаться с ней взглядом, изучала комнату. Только сейчас я заметила, что то тут, то там деревянные поверхности покрывала резьба.

– Это… Олегово? – я указала на планку над дверью.

Вырезанные из дерева ветки и цветы, казалось, вот-вот свесятся, заслонив проход. Я подошла к двери и невольно привстала на цыпочки. Захотелось дотронуться, но я побоялась невзначай сломать. Такой искусной резьбы по дереву я не встречала ни разу в жизни.

– Олегово. Когда ему грустно, он всегда вырезает. А ему часто бывает… грустно.

Я обернулась, невольно задержавшись взглядом на занавеске. Там по-прежнему негромко переговаривались. Злата тоже посмотрела в ту сторону со смесью нежности и почти материнской заботы. Я почувствовала непрошеный комок в горле.

– Ты прости меня, – повинуясь внезапному порыву, сказала я, – и за Радима, и… вообще.

Злата перевела взгляд на меня. Несколько секунд пристально смотрела, а потом кивнула.

– Переменилась, – повторила она. – Не доведи Боги оказаться там… чтобы так перемениться.

Она замолчала, и мне стало неуютно. Я всегда ненавидела неловкие ситуации и не умела их них выходить.

– И ты меня прости, – наконец сказала Злата, а потом, после паузы, добавила: – И за Олега спасибо.

Я удивленно подняла брови, а она пожала плечами и вдруг улыбнулась:

– Ты к нему сегодня ни разу не прицепилась, и легче ему.

Добронега отодвинула занавеску и вернулась к столу, качая головой.

– Надо же. Пес, говорит, покусал. Его-то! И пес! Кость ты у него отнимал, что ли? – бросила она через плечо Альгидрасу.

Тот лишь молча улыбнулся, задергивая занавеску.

– Ну, что там? – тут же встревоженно спросила Злата.

Добронега не успела даже рта раскрыть.

– Все хорошо! – нетерпеливо произнес Альгидрас.

Злата отмахнулась от него и вновь повернулась к Добронеге.

– Худо там. Хорошо еще, хоть по своей науке лечить начал. Но все одно…

– Добронега, – в голосе Альгидраса прозвучало предупреждение. – Прошу, – уже спокойнее добавил он.

Добронега несколько секунд просто на него смотрела, а потом махнула рукой и отправила Злату вглубь дома за мазью, сама же вышла в сенцы кликнуть девочку. Мы с Альгидрасом остались в комнате вдвоем. Он поднял со скамьи холщовую сумку, в которую до этого сложил свои инструменты, и, привстав на цыпочки, пристроил ее на верхнюю полку стеллажа, стоявшего у двери. Я заметила, что стеллаж тоже покрыт резьбой.

Все эти манипуляции он проделал левой рукой. Я на миг закусила губу и, не давая себе времени подумать, выпалила:

– Как рука?

Он удивленно обернулся:

– Добронега же сказала.

Интересно, это такая манера – отвечать всегда не пойми что? Он со всеми так?

– А на самом деле? – стараясь сохранять спокойствие, проговорила я.

– Если Злата будет спрашивать, я во дворе, – прозвучало перед тем, как захлопнулась тяжелая дубовая дверь.

Я даже топнула ногой от досады.

***

«Отчаливали от хванского берега в полном молчании, оставляя за собой черные столбы дыма, уходившие в предзакатное небо. Хванская деревня превратилась в большой погребальный костер, отправивший к праотцам и малых, и старых. Радим долго смотрел на оставшийся позади берег и все никак не мог понять, как такое возможно? Что же это за нелюди? Ведь священная земля, та, о которой с детства слышишь.

Они провели на острове почти целый день, и сейчас воевода уже не надеялся догнать суда Будимира, потому отдал приказ не садиться на весла по двое. Две лодьи шли рядом, не спеша разрезая морскую гладь.

Чужеземца Радим все-таки забрал и ни на миг после о том не жалел, хотя, правду сказать, мало кто верил, что доживет хванский мальчишка до Свирских стен. Его лихорадило, раны воспалились, и первые несколько дней он почти не приходил себя. Находясь в беспамятстве, метался под теплыми шкурами и бормотал что-то по-хвански, изредка вскрикивая. Слушать его было невыносимо. И хоть никто не понимал слов, сердце леденело у каждого, потому что каждый примерял это на себя. На четвертый день дружинники начали поговаривать, не вернее ли было оставить его там – все ж лучше упокоиться с предками, чем в чужом море да по чужому обычаю. Радимир в ответ отмалчивался, не желая признавать их правоту. А ну как из-за него не найдет душа этого мальчика упокоение да не встретится с душами родичей? Что может быть хуже? Но не мог! Не мог он оставить хванца на верную смерть, не попытавшись спасти! Радим, сцепив зубы, накладывал мазь на воспаленные раны, прислушиваясь к хриплому дыханию. Белокожий какой да тонкий – точно не настоящий. Кажется: тронь сильнее и сломаешь. Все ли хванцы такие? Радим не мог сказать с уверенностью, потому что сравнить было не с кем. Квары о том позаботились.