И сердце пополам - страница 8
Тогда солдатские байки Глеба позабавили, однако для себя он твёрдо решил: куда угодно, что угодно, как угодно, только не в армию. Притом его не так страшили «ужасы дедовщины», сколько потеря свободы. Лишиться её, бесценной, на целый год?! Нет, нет, нет.
На мать с отцом, рядовых инженеров, вкалывающих за гроши на местном полудохлом заводе, надеяться не приходилось — накоплений, чтобы дать кому надо на лапу, у них не было, полезных знакомств тоже не водилось. Да и не понимал отец его страстного желания избежать службы. По мысли родителя, всякий настоящий мужчина обязан отдать долг Отчизне.
Так что уповать оставалось только на себя. Однако доступных вариантов было, собственно, всего два: отсев по здоровью и поступление в вуз.
Симулировать серьёзный недуг Глеб вряд ли смог бы убедительно. Высокий, широкоплечий, в меру мускулистый, он буквально лучился здоровьем и энергией. Он и действительно никогда не болел, разве что в раннем детстве ветрянкой.
Оставалось одно: поступить в универ. Потому Глеб и ударился в учёбу со всем рвением, на какое был способен. Из кожи вон лез, но закончил одиннадцатый класс очень даже сносно, а ЕГЭ и вовсе сдал замечательно.
Первый курс Привольнов ещё старался по инерции, а кое-где и блистал, но быстро просёк, что так уж выкладываться необязательно. Например, когда очень неохота, на пары можно и не ходить — никто потом с тебя строго за прогулы не спросит. Родители ведь, к счастью, далеко — некому контролировать, читать нотации, учить жизни и всячески вмешиваться в твои дела. Достаточно по телефону наплести им с три короба, какой ты молодец, и те спокойны и счастливы. Так что второй курс пролетел в облегчённом режиме: друзья, подруги, тусовки, развлечения и где-нибудь между — учёба.
Преподавателям, конечно, не нравилось такое вольное посещение, но Глеб сглаживал острые моменты врождённым обаянием.
Это было легко. Он всегда умел нравиться без усилий, особенно противоположному полу — тут уж чего не отнять, того не отнять. И дело даже не во внешности, хотя и здесь природа не подкачала, не в открытой белозубой улыбке, от которой на щеках играли ямочки, не во взгляде тёмных, почти чёрных глаз, взгляде, одновременно порочном и невинном.
Просто Глеб нутром чувствовал своего собеседника, его желания, его отношение, его настроение, потому легко предугадывал реакцию, находил нужные слова, ну и располагал к себе.
Как так получалось — он и сам не мог объяснить. Интуиция ли это, развитая эмпатия или что-то ещё — в принципе, неважно. Главное, это помогало почти с любым найти общий язык. Кроме Фурцевой. С ней он, увы, встрял по полной.
Дурак, что не ходил, конечно. Обычно Глеб уж так сильно не наглел, хотя бы половину занятий старался почтить присутствием. Тут же…
Сейчас он даже сказать не мог, почему столько её пар пропустил. Когда-то, может, тупо не захотел, лень было или не готов, когда-то — дела возникли поинтереснее, когда-то — совпало с работой. Обычно он выходил в вечерние смены, но осенью многие болели и приходилось постоянно замещать то одного, то другого. Ну и сам по себе предмет — культурология — казался ему таким же неважным и ненужным, как в школе, например, уроки пения.
А оно вон как обернулось…
= 6
Когда Глеб заявился на последний семинар перед зимней сессией, Фурцева, вперив в него взгляд маленьких колючих глаз, сухо сказала:
— Господин Привольнов, если не ошибаюсь?
— Да, Глеб Привольнов, — уточнил он.
— Вы пропустили десять из двенадцать семинаров, — сухо констатировала она. — С лекциями, полагаю, дела обстоят не лучше. Так что к экзамену я вас не допущу.
Тогда он всерьёз её предупреждение не воспринял. Его даже слегка позабавили испуганно-сочувственные взоры одногруппниц. Сам же решил, что тётке просто нужно продемонстрировать свою власть. Ну пусть.
До конца пары Глеб сидел спокойно, не спорил, не лез на рожон, как Петюня Рогов, который тоже пропустил полсеместра и тоже получил недопуск.
Петюня гундел, доказывая, что не ходил по уважительной причине — болел тонзиллитом, а потом осложнениями, и справки имеются. А значит, это произвол и нарушение Петюниных прав.