И так же падал снег - страница 51
На «все про все» дали десять минут — и родители смотрели на меня так, словно видят в последний раз. Но еще дома был уговор, чтоб никаких слез, и мать, закутанная в пуховый платок, потянулась ко мне, обхватила мою голову руками — и мы трижды — по русскому обычаю — расцеловались. Отец на прощанье сказал, чтоб я берег себя, был во всем осторожен и чаще писал домой…
Раздалась команда «по вагонам!» — я подхватил рюкзак, крикнул родителям, чтоб шли поскорее домой, не мерзли на перроне, и побежал к «своей» теплушке.
В вагоне мне показалось еще холоднее, чем на воле, и я стал искать свободное местечко на нарах, натыкаясь на валенки более шустрых своих товарищей, которые поднялись по стремянке в вагон раньше меня. Все было занято, и только у стенки я нащупал узкое пространство. Не раздумывая, забрался наверх, кинул в изголовье рюкзак, поднял воротник пальто, чтоб прикрыть уши, и улегся, пытаясь согреться собственным дыханием.
Старший по команде зажег «Летучую мышь», поднял ее над собой, освещая проход — с железной печкой посередине — и хриплым голосом выкрикнул:
— Кто будет дневалить?
Никто не откликнулся, и старший сказал, что сам разожжет «буржуйку», а потом будет поднимать людей с краю, чтоб поддерживать огонь, иначе мы все померзнем в этом телячьем вагоне, который словно только вытянули из снежного сугроба, где он простоял всю зиму.
От стены веяло таким ледяным холодом, что казалось, никакого тепла не хватит, чтоб отогреть промерзшие насквозь доски, да вдобавок в какую-то щель била неизбывная струя ветра, сверлила полу драпового пальто, добиралась до колен. Я отодвинулся от стены насколько мог, подогнул коленки, прижался вплотную к соседу.
— Дает дрозда! — буркнул тот.
— Дает! — ответил я.
— Померзнем, как цуцики…
— Ладно, спи! — оборвал я его и уткнулся в меховой воротник пальто…
Эшелон набирал скорость — и порой казалось, что мы летим куда-то под откос, хотя до Зеленого Дола дорога была мне известна: неоткуда взяться крутому склону и путь был здесь ровный, разве что за мостом… Но до него еще мы не добрались.
Обычно, когда ездили в Москву, за Зеленым Долом мы застилали вагонную полку «постельными принадлежностями», укладывались спать, считая, что уже за этой станцией пойдет другая земля — и родной край останется где-то далеко позади. И теперь я лежал, пытаясь сообразить, какую станцию мы уже миновали и скоро ли будет мост через Волгу. За ним я постараюсь уснуть и не думать больше ни о чем.
Старший нашей команды стучал топором, готовя щепу на растопку, и что-то говорил своему напарнику. И стук топора, и голоса людей, приглушенные грохотом колес, доносились из какой-то темной глубины, словно из подполья, и трудно было представить, что дневальные сидят у «буржуйки» и мирно переговариваются между собой…
Не думать ни о чем было невозможно: одна мысль сменяла другую — и вставала картина за картиной.
…Актовый зал университета. Доцент Плакатин произносит пламенную речь, напутствуя добровольцев, уходящих на финский фронт. В зале — не только студенты, несколько рядов заняли пожилые люди — родственники добровольцев и те, кто постоянно ходил на публичные лекции, чтоб быть в курсе международных событий…
А вот мы стоим в вестибюле у монумента Ильича: давний ритуал — постоять здесь с минуту, когда впервые переступаешь порог университета и когда расстаешься с ним.
В памяти прокручивается за кадром кадр: первые проводы. Полон дом друзей. Герман Чугунов, Миша Балабанов, Венка Дудкин, Хамза, Женя Королев…
Пришел знакомый фотограф, расставил у порога комнаты штатив, нацелил на нас свой «фотокор», сказал, чтоб мы замерли у стола — будет снимать с выдержкой. Потом попросил встать нас троих — Германа Чугунова, Мишу Балабанова и меня.
Встали, смотрим в фотообъектив, а за столом грянули песню:
Ночь продержали в военкомате, отпустили по домам — до особого распоряжения.
Второй раз собирался как по тревоге: прибежал посыльный, принес повестку — два часа на сборы!..
Мать с отцом на перроне. Платок у матери заиндевел, побелели ресницы, а отец похож на деда Мороза. «Береги себя, сынок!..»