И тогда я солгал - страница 11

Эти картины меня пугают. Они слишком яркие и отчетливые, гораздо ярче, чем день вокруг меня. Они вспыхивают в моем мозгу, словно разрывы снарядов, и оставляют свои отметины. Я прикладываю ладонь к земле и крепко прижимаю. Жаба расправляет тело и лениво прыгает обратно в лужу. В тени тачки ее почти не заметно.

Хорошо, когда в огороде водятся жабы. Они очищают его от вредителей, к тому же они неплохая компания. Куры склевывают личинок и насекомых суетливо, мимоходом, а жабы серьезно трудятся целыми днями.

Я очень устал. Не надо было допускать в себя мысли о Фредерике. При свете дня они кажутся довольно безопасными, но у каждой мысли есть дальнейшая жизнь. Я расправляю тело, как жаба, разминаю спину. Отсюда мне видна тропинка на Сенару, хотя самого меня не видно. Если посмотреть на участок Мэри Паско со стороны, то он выглядит возделанным и засаженным, как много лет назад. Больше всего меня пугает вид детей. Передо мной возникают страшные картины. Я вижу, как ребенок падает со скалы и одежонка на нем треплется. Вижу, как ребенок лежит на земле, весь в крови, с переломанными костями.

Я боюсь оказаться в толпе. На Терк-стрит мне кажется, будто каждое существо носит личину. Их кожа — словно завеса, скрывающая внутренности и сырую, скользкую плоть. Я вижу, как трескаются и разламываются их кости. Вижу, как сквозь бедро или локоть выпирает зубчатый обломок. Вижу, как тела взлетают в воздух и, разорванные на куски, падают на землю.

Пока я разминаю спину, солнце выскальзывает из-за облаков. Я смотрю в сторону бухты, и там, где под водой расстилается белый песок, на море выступают бирюзовые пятна. Люггер держит путь вокруг Острова, где волны сильнее. В гавани, разумеется, спокойно.

Вы сочтете странным, чтобы ребенку нравились стихи вроде «Старого моряка». Когда мне было десять, перед тем как я пошел работать, мы заучивали строфы из него, и все долгие дни в Мулла-Хаусе они не выходили у меня из головы. Там были мистер Роскорла, садовник, и еще один мальчик, постарше меня, но нас ставили работать отдельно, чтобы мы не проводили время впустую. Работать мне нравилось, но я чувствовал себя одиноко. В моей голове оживали все церковные гимны и стихи, которые я выучил. Их ритмы не оставляли меня, даже когда я был в чьем-нибудь обществе.

Я читал стихи вслух Фредерику, когда мы сидели, прислонившись к волнолому. У Фредерика были летние каникулы. В субботу я работал только до часу дня, а потом был свободен. Он принес с собой сэндвичи, и я тоже. Он — с говядиной, толсто нарезанной, черной с краю и розовой внутри. Из филейной части, лоснившейся от сала. Еще он принес имбирный пряник в вощеной бумаге и вишни. У меня были бутерброды с сыром и кусок лепешки. Не знаю, у кого было вкуснее. Свое жалованье я отдавал матери, она возвращала мне один пенни. Работал я усердно, а учился быстро. Мистер Роскорла, человек справедливый, позволил мне разбить за теплицами картофельную грядку. За картофель для посадки я уплатил из собственного жалованья и в первый же год принес домой восемь стоунов[4] картошки.

И холм, и храм на нем, и маяк я представлял себе такими же, какие были у нас, — да ведь все мы так делаем! Когда мы заучивали стихи, в классе стоял гул. В моем воображении корабль с мертвецами проплывал мимо Гарраков и Великановой Шапки, огибал Остров и входил в гавань. Каждый клочок земли в городе и окрестностях принадлежал кому-то другому, но все это было мое, каждая крыша и дроковый куст, каждая крупинка песка. Солнце пронизывало нас, когда мы сидели, прислонившись к волнолому, и нам было хорошо.

Я сказал Фредерику, что он должен прочесть «Старого моряка», и он отыскал Кольриджа в библиотеке, приобретенной его отцом, среди расставленных рядами книг в одинаковых переплетах. Томик Кольриджа лежал рядом с нами на песке, и, когда мы поели, он взял его и принялся читать вслух. Дошел до строчек, от которых меня пробирала дрожь, даже если их читали скверно, как Фредерик: