И в этом мире мне жить - страница 2
И посейчас не знаю ее программы, мне она ничего не сказала. Ни словом единым мы не перемолвились! Я только молча наблюдал за ней…
Как оказалось, она прекрасно пела и играла на гитаре, и сразу же стали за ней увиваться поэтишки, сатиры и фавны…
Я-то знал, что рано утром, придя к себе в комнату и смыв с ресниц тушь, она утомленно садится на кровать, вытягивает усталые ноги, поглаживает и растирает пальцы на руках, чтобы унять противную дрожь, и пьет таблетки. Старенький домашний халатик с оторванной пуговицей — пластмассовой, с перламутровым блеском, с четырьмя дырочками и торчащим обрывком разлохмаченной белой нитки — распахивается и обнажает гладкую загорелую кожу, а она не обращает на это внимания.
Не для кого!
Я знал все это, конечно, чисто теоретически. Никогда я не бывал в ее комнате, но не раз наблюдал ранее такие вот метаморфозы с другими, и всегда испытывал при этом острую жалость. Никогда уже женщина с облупившимся носом, слезами, стынущими в глазах, и с ногами, заляпанными грязью и искусанными комарьем, не становилась для меня богиней.
В крайнем случае сестренкой.
Именно поэтому мне было страшно к ней подходить.
Если вдуматься, логика ее поведения была довольно проста.
Из родного городка она выросла. Здесь была роскошь общения, и она роскошествовала, славно общаясь. Надоедливые поэтишки? Да что они понимают в море и Моцарте!
Володенька Левинсон и на самом деле был приятен в общении и легок, хотя бы на первый взгляд, а быть одной она не желала… Да и не привыкла, наверное…
Самое же главное, она была растеряна и подавлена, и на первое время ей требовалась привычная опора, окрепнуть ногами…
Вечерами она царствовала и королевствовала, допуская младенцев к подножию трона, а про себя шевелила губами, отмеряя внутренний такт и версифицируя рифму — тайно писала стихи…
Но утрами при тусклой заре выплывает из вод подсознания островами забытого быта вся грязь человеческая, упорно и ненавидяще заталкиваемая туда накануне, подкатывает высоко к горлу тяжесть унылого бытия, и жить не хочется снова.
Не для чего.
Только привычно шевелятся губы…
А потом упрямо и больно щелкаешь себя по носу, одергиваешь халатик, умываешься, смотришь критически в зеркало, расчесываешь волосы… раскашиваешь глаза… разбогиниваешь их выражение… а как, и сама удивляешься, до сих пор самой непонятно…
И вот уже «форс мажор» — неодолимая сила уносит к поэтам, взметает ракетку, возносит голову и крепит длинные бесовские ноги…
Растет, приближаясь, предчувствие, чувство, стихия… Строчку родить — и глядеть удивленно, слегка на локте отстранившись: свое и — чужое!
Но, чтобы матерью стать, нужен еще и отец. Это-то и досадно. Хоть кулачком по столу бей, по листу чистой белой бумаги.
Такая вот логика.
Дальше идет летопись самообмана, обмана, обольщения и самообольщения. Знакомые все материи. Читайте фантастику Достоевского.
И что же нам делать, двум разным цивилизациям, двум пришлым душам и разумам в этом чуждом нам мире, на планете Земля, где мы когда-то родились?
Вот тогда и кончается адаптационный период, и приходит время выполнять программу. Зачем-то же мы пришли на эту планету? Вспоминаются взгляды и сути, заключаются в цепи связи, возникает поле памяти, начинается поиск предчувствия…
Тогда я принялся этот мир создавать.
Известно, как. Методика стара, как мир, проста и очевидна внешне, хотя парадоксальна и сомнительна в сути своей. Боги созидают мир, когда познают его. Как и люди. Познание и есть этот мир, и дверь в него, и ключ к ней, и рука, поворачивающая ключ, и разум, управляющий рукой, и боги, программирующие разум.
Итак, я стал познавать этот мир, чтобы мне было где жить.
Где — досконально, внимательно. Когда — по наитию, разом. В чем-то сомневаясь. Кого-то — жалея и плача по нем. Никогда — ненавидя! Ни блошку-букашку, ни человека единого — тростинку на стылом ветру, с ногтями плоскими и наманикюренными…
Иначе — не получается.
Не получилось и в этот раз.
Сначала все вроде шло по-писаному. Взметались горы и простирались долины на плоской и круглой Земле, как на ладони. Строились храмы, и твари роились в буколике кущ все пуще и гуще, мановению длани покорны. Бряцали кимвалы, и Слово звучало, творения труд завершая.