И ветры гуляют на пепелищах… - страница 15

Вместе со стариками обходили поля и Юргис с Микласом. Стало быть, работу здешних сеяльщиков оглядывали чужаки; однако же они были людьми, омытыми в ерсикских, латгальских земных и небесных водах, а значит, хоть и пришлые, ко все же здешним сродни. Если бы стояла сейчас осень, пора затяжных дождей и долгих вечеров, когда в селении, коротая время, отгадывают загадки, слушают сказания, вспоминают ушедших, какая-нибудь из старух, матерей рода, перебирая в памяти минувшее, наверняка вспомнила бы, у кого из здешних женщин свояки в полоцких землях, кто из местных породнился с людьми ерсикской общины и целовал в тамошней церкви святой крест. Род человеческий что божий луг, где все цветы одной землей вскормлены.

Так что чужаки эти были все же своей кости. Такая уверенность родилась в селении после долгих разговоров у огня в большой риге, где люди собирались послушать наказы усопших живым.

Селяне понимали: идти в мир побудили пришельцев духи, властвующие человеческими делами и помыслами. Духи снабдили их в дорогу мудростью и выносливостью. И прежде других — молодого, который, как чудилось, видел поверх лесов и вод; наблюдал он радости и беды людей в дальних краях, вкушал от хлеба иноземной мудрости и не дивился тому, что в чужом краю тамошние духи земли повелели соли скапливаться в оврагах, где она лежит сугробами, как тут — снег в метельную пору. Похоже, знал он и то, как хранительницы жизни герцигских родов, матери Плодородия и Того Света, мирно уживаются с кривичскими святыми мучениками, зато не мирятся с девой Марией и ее распятым сыном, коих привезли на латгальскую землю заморские латники. У поповского Юргиса добрый взгляд и доброе сердце, открытое пахарям. Потому и не побоялись они, что от шагов чужака лишится силы брошенное в землю семя.

Если бы Юргис попал в селение весной, когда впервые выпускают лошадей в ночное, то парни его, наверное, позвали бы с собой — состязаться в шуточном беге, гоняться за созревшими для женихов девушками, сидеть у ночного костра, где варятся в горшке куриные яйца (чтобы докругла отъедались лошади!), где окуривают лошадей жженой волчьей костью (чтобы не разорвали звери!). Может быть, оставили бы его на пастбище и для потайных табунщицких дел, когда сжигают старые онучи, чтобы задобрить конских заступников и соловьев в ольшанике (их дело — не давать парням заснуть!).

Да, Юргис и его старший годами товарищ пришлись по сердцу жителям Темень-острова. Своим стал бы и аульский паренек Степа, если бы в положенное время был окурен дымом чудодейственных трав и переведен через порог взрослых мужей. Если бы прошел он посвящение в мужчины, которое в каждой округе проходит по-своему, хотя всегда — скрытно от женских глаз. Но Степа не прошел посвящения и поэтому не смел слушать, как беседуют старые люди с духами земли и предков.

— Пошлите, боги, спокойного дождя, теплого солнца, богатого цветения! Дайте собрать урожай в большие копны! С поля в ригу, из риги в амбар, из амбара в дом! — приговаривают старики, оглядывая засеянные поля. Потом вытряхивают землю из постолов (это для духа нивы: все, значит, что у нас было, отдали, чтобы только уродила земля) и возвращаются в селение, где все бурлит перед праздником.

Тропки, что ведут к большой риге, посыпаны белым песком, как и земля перед воротами. По широкой улице вдоль всего селения гуляют девушки и женщины в праздничных нарядах. Слышен говор собравшихся мужчин. В глазах рябит от расшитых бисером и украшенных кистями венчиков, узорчатых налобных повязок, платков, медных и серебряных сакт, черных и белых сагш — больших шерстяных платов; в глазах пестро от клетчатых шалей и от белых рубах мужчин, от их поясов с кистями, нарядных шапок и кафтанов. Дети поменьше держатся за материнский подол, те, что побольше — шныряют, собравшись кучками, как малые зверюшки, глядят на дела устроителей торжества, любуются блеском женских украшений, уверенной поступью мужчин. На Темень-острове много детворы. Так и кажется, будто опустилась на селение стая порхающих с места на место белоголовых птиц.