«И вновь я возвращаюсь…» - страница 8
Пржевальский, склонясь над дневником при слабом свете свечи и плохо ощущая окоченевшие пальцы, пишет: «Во многих местах вспомнят обо мне сегодня в Европе и, вероятно, ни одно гаданье, самое верное, не скажет, где я теперь нахожусь. Этих мест, куда я забрался, пожалуй, не знает и сам дьявол».
За окном чернильно-густая ночь. Изредка потрескивают прохваченные морозом деревья, негромко посапывает уснувший на лавке Ягунов, зябко завернувшись в овчинный полушубок. Еще один Новый год…
Весеннее солнце вытопило зябкое воспоминание о бессонных ночевках под елями, лиственницами, подпирающими ушитый звездами полог, о бессонных часах, в которые на бороде и усах от дыхания намерзали сосульки и, подтаяв, отвратительными холодными струйками сбегали под рубаху на тело.
Весной жизнь совершенно иная! Чудная жизнь, полная свободы и наслаждений! Столько радости несет с собой свежая зелень, столько волнующих кровь ароматов источают цветы! От пения птиц дрожит, звенит чистый, насыщенный солнцем воздух, вдыхая который, ощущаешь кружение… Как бы жить тогда, не будь в нашей жизни весны…
Вновь подошло время большой охоты. С замиранием сердца, знакомым любому охотнику, выслеживает Пржевальский осторожную кабаргу, быструю косулю и степенного лося. Множество раз выходил один на один на медведя, и однажды раненый зверь, с разъяренным ревом бросившись на охотника, едва не подмял его под себя.
Хладнокровный выстрел всего с четырех шагов уложил медведя на месте, но и спустя много лет Пржевальский видел как наяву оскаленную пасть и огромные зубы.
Пополнялся и гербарий. В долине реки Лэфу в зарослях аира и тростеполосицы находили они лилии, лютик, валериану, касатика, выше — в горах — таволгу, леспедицу, рододендрон, в падях и долинах встречали другие растения, свойственные Уссурийскому краю: пробковое дерево, грецкий орех, абрикос, ясень и ильм.
Днем в свете жаркого дня их мучили оводы, находившие ничтожнейший оголенный участок тела и приводившие в неистовство лошадей. В сумерках и ночью не было спасения от комаров и мошки.
И все же лето лучше зимы!
В эти жаркие дни Пржевальский получает приказ прервать свою экспедицию, направиться в долину реки Сучана и принять команду над отрядом, выступающим против хунхузов. Банды хунхузов — «красных бород», состоящие из людей разных племен, ворвались в русское Приморье, спалили два казацких поста, деревни Суйфунскую и Никольское. Много крови пролилось в тех местах, где проходили хунхузы…
Отряд молодого штабс-капитана выбил незваных пришельцев за пределы России в Маньчжурию, а сам он за превосходно проведенную операцию был произведен в капитаны и назначен адъютантом штаба войск Приморья.
Штаб помещался в Николаевске-на-Амуре, и Пржевальский скрепя сердце вынужден был отправиться к месту своего назначения.
Потянулись тягучие, тоскливые дни. Занятий, кроме службы, здесь не было никаких совершенно. Местный чиновный люд, офицеры, купцы долгими вечерами пили штофами водку, с картами в руках сражались за столом, покрытым зеленым сукном.
Пржевальский не пил совсем и уже потому обращал на себя внимание, не курил и в душных, насквозь прокуренных комнатах чувствовал себя самым прескверным образом.
В это время он обрабатывает собранные коллекции, работает над описанием путешествия. Думая о завтрашнем две, о своих мечтах и надеждах отправиться в экспедицию в Центральную Азию, со все большей ясностью видит он скудость средств и возможностей, на которые можно было бы реально рассчитывать. На капитанское жалованье экспедицию не снарядишь…
Оп садится за карточный стол — хладнокровный, расчетливый. Обуздав горячность и охотничий пыл, он играет методично, спокойно. Подвыпившие купцы, нажившие бессовестной торговлей себе состояние, не успевают опомниться, как их деньги оказываются в руках черноволосого капитана с проницательными голубыми глазами.
Они играли от скуки, развлечения ради, а Пржевальский зарабатывал себе независимость.
За ту зиму он собрал почти пятнадцать тысяч рублей. На эти деньги можно было снарядить экспедицию во славу русской пауки или издать книгу о путешествии по Уссурийскому краю. Оп записал тогда в дневнике: «…теперь могу назваться состоятельным человеком и располагать собой независимо от службы».