«…и вольностью жалую» - страница 14

Бой продолжался. Но к ночи Пугачев опять отступил.

— Все, детушки, — сказал он, собрав совещателей. — Крепка стена оренбургская. Что дальше делать будем?

— А может, и оставить нам эту стену? — подал голос Чика. — Теперича, может, самый срок на Москву идти, а?

Он спросил — и все вокруг зашумели.

— Да ты что! — сердито возразил Овчинников. — Сызнова начинаешь?

— И то истинно! — поддержал войскового атамана Шигаев. — Урядили Оренбург брать, а он опять про Москву!

— Зело докучлив, — проворчал Иван Творогов.

А Дмитрий Лысов захихикал, тряся козлиной бороденкой:

— Из таковских — с плеч стряхни, на руки лезет.

— А ну, будя! — крикнул Емельян.

Давно приметил он, что степенные яицкие полковники недолюбливают горячего Зарубина-Чику. Да и несдержанного в речах Тимоху Мясникова тоже. Были Мясников с Зарубиным в числе первых Емельяновых сговорщиков, которые приняли его еще на Таловом умете. Но мало-помалу стало так, что окружили «государя» новые слуги — не без стараний того же Творогова. Да и то правда — нет у них осмотрительной башковитости, как, к примеру, у Шигаева. Худых советов от Максима Емельян не слыхивал, все по-разумному смекает. Вот само собой и оказался при решении дел молодой, неопытный Мясников позади, а тот же Шигаев, скажем, заделался «при дворе Петра Федоровича» главенствующей персоной. Да против него никто и не спорит.

А о Москве вот спор давний. Многие из яицких за Оренбург держатся. Еще когда Татищеву крепость взяли, вопрос возник: куда идти? Из Татищевой две дороги выводят — одна на север, к Волге, на Самару и Москву, стало быть, а другая, восточная, — прямехонько на Оренбург. Зарубин с Подуровым, да и Мясников, тогда еще уговаривали на Самару повернуть, к Москве. Но казачьи вершители и в ту пору непреклонно противились: «Нет, Оренбург брать будем!»

Пугачеву зарубинский замысел — на Москву идти — милее был. Но не отважился он настоять, чтоб казаки от Яика оторвались. Неведомо, наберется ли в России изрядная подмога людьми, здесь же, почитай, в каждой крепости, в каждом хуторе местные жители приклоняются. И без великих колебаний согласился Емельян из Татищевой выступить по Оренбургской дороге. Но вот не одолели Оренбург с ходу. И снова промеж казаков споры затеялись: куда идти?

Только сейчас и башкирцы с калмыками за Оренбург ухватились. Для них это «злой город», наиглавнейший источник всех напастей, отсюда любая бумага идет, которая лишает их и земель, и скота. Поэтому твердо стоят они на одном:

— Сделай так, осударь надежный, чтоб губернии не было, чтоб неподвластные ей мы были. Отдай нам Оренбург, а прочие места уж противу тебя потом не устоят.

И прислушался Пугачев ко всем этим речам. Издевку казаков над Зарубиным-Чикой пресек, а о походе на Москву и сейчас не высказался.

— Быть по-вашему, — кивнул он сторонникам осады. — Одначе не стану я больше людей тратить, а выморю город мором.

И тут же распорядился: готовить лагерь к переезду в слободу Берду, на «зимние фатеры»! Калмыки и башкиры в кибитках остались, казакам же от клящих морозов надо было в подходящем жилье спасаться. Правда, в Берде лишь двести домов, и все казаки не смогли в них разместиться. Начали устраиваться кто как — приспосабливать бани, амбарушки, строить шалаши, рыть землянки.

Под «государев дворец» отвели наилучший дом. Горницу оклеили золоченой бумагой, в красный угол вдвинули трон-кресло, над троном повесили портрет «сына» Павла — наследника престола. Для обслуги «императора» Шигаев назначил главным дежурным Якима Давилина, а на крыльце установил стражу — двадцать отборных казаков. Двух стряпух на кухню послал. Пугачев осмотрел «царский двор», одобрил.

Но не почивать в безделии вознамерился Емельян! И не для отдохновения расположил в слободе войско. Люди, число коих растет, требуют воинской выучки. И не ради одной лишь оренбургской крепости. Вслед за овладением губернским городом мыслил Пугачев, как и Зарубин, как Подуров с Арслановым, продолжить путь на Самару и на Москву, а потом и на столичный Питер! Вот почему в тот же день, когда разрешил казакам перебираться в Берду, учинил он еще два «императорских» повеления.