И восстанет мгла. Восьмидесятые - страница 25

Алеше не нравилось спать в доме бабушки. Пропахшая нафталином передняя, где время остановилось со смертью мужа, предназначалась для гостей — бабушка туда почти не заходила и спала в задней, на полатях. Старинный деревянный комод с тяжелыми, широкими выдвижными ящиками, заполненными отрезами каких-то тканей, мотками пряжи и сто лет назад глаженной, залежалой одеждой, переложенной мешочками с тем самым нафталином, заставленный сверху пожелтевшими фотокарточками в металлических рамках и стеклянными вазами с искусственными цветами, его ровесник-диван с высокой гнутой спинкой и пыльным цветастым покрывалом, аляпистые разномастные узкие половики, необычная круглая, обитая кожухом из темного металла галанка, толстенной колонной подпиравшая потолок, что отроду не топилась — хватало жара печи в задней комнате.

Чудной бархатисто-плюшевый ковер-гобелен на стене буколически изображал не совсем одетого младого мужчину пастушеской наружности со свирелью в руках, что полулежа играл незатейливую мелодию двум красивым женщинам в античных пурпурных хитонах, с живым, возможно, чуть плотоядным улыбчивым интересом на него посматривавшим. Группа удобно расположилась под старым раскидистым древом на берегу озера и совершенно не мешала оленям и ланям, мирно предававшимся невдалеке своим нехитрым парнокопытным заботам.

Под ковром у стены стояла заправленная металлическая койка-полуторка с неимоверным числом громоздившихся друг на друге перин, так что целое зыбкое сооружение было высотой вровень с бабушкой. Та каждый вечер обеими руками помогала внучку вскарабкаться на самую вершину, где он проваливался в мякоть пуховых подушек, в духоту плотных стеганых одеял и долго, допоздна не мог уснуть от жары и клопов. Окна в доме никогда не открывались — даже форточки прикипели к рамам, но заедавшего гнуса, назойливо зудевших под ухом докучливых комаров, ночью все равно хватало.

Пару раз за лето бабу Маню с Алешей навестили Коркуновы — средняя дочь Елизавета с мужем Борисом — на мотоцикле «Урал» с зеленой коляской.

Тетя Лиза считалась ему крестной матерью, хоть мальчик и не был крещен: Панаров-старший полагал церковь и все, что с ней связано, за пережиток темных времен. «Фейербах полтораста лет назад все, что надобно знать о христианстве, написал», — авторитетно утверждал он.

Мама Алеши в вопросах религии была осторожней и предпочла бы без лишнего шума — «на всякий случай» — окрестить детей.

— У всех знакомых ребятишки крещеные, и Лизка Владьку покрестила, только мы своих до сих пор в церковь не свозили, — не единожды казнила она мужа.

— Ты хоть раз библию-то в руках держала? — со смехом спрашивал тот. — О христианстве читала что-нибудь?.. На кой черт тебе все эти попы с позолотой, доски крашеные да свечки?

Очевидно, и в отрицании религии Алешин папа был ближе к протестантству, чем к православию.

— Он что, поедет туда кресты лобызать, заразу цеплять? — подходил Панаров к тому же вопросу иной раз уже с медицинской точки зрения. — Вырастет, захочет покреститься — покрестится, это его дело.

— У нас на работе даже беззаветные коммунисты своих детей потихоньку покрестили, — не сдаваясь, увещевала Алешина мама. — А им партия в церковь ходить запрещает… Не глупей тебя люди.

— Ну да, на земле себе рай отгрохали — не прочь и с небом подстраховаться, — иронично замечал непреклонный супруг. — Только зря эти ханжи думают, что потихоньку… Среди попов больше всего стукачей. Кому нужно — всё знают. Мне-то как раз бояться нечего, мог бы запросто и в церковь сходить… Но вот чище от того не стану, а скорей наоборот — испачкаться придется.

— А ты прям святой! — не выдержав строгих рамок академической дискуссии о религии, привычно перешла на личности Надежда. — За одни пьянки-гулянки твои надо бы тебя…

— Пьянками я лишь себе зло творю, — прервал ее Анатолий. — Живу тем, что сам себя поедаю. А они там других жрут, в первую очередь тех, кто поближе, в зоне досягаемости… Карабкаются наверх по головам ближних, что в трясину затаптывают…

— Они это ради детей, ради семьи делают, — обелила неблаговидные поступки других Алешина мама. — Выцарапывают от жизни… А ты детей своих не жрешь?