И здесь граница - страница 9

Кублашвили не мог причислить себя к робкому десятку, однако у обитой черным дерматином двери кабинета оробел и нерешительно затоптался. Просто язык не поворачивался сказать начальнику штаба погранотряда, что не хочет оставаться на сверхсрочную. Пять лет прослужил только здесь, на западной границе, пора и домой. Да и мать чуть ли не в каждом письме зовет к себе.

Кублашвили отошел к окну и рассеянным взглядом окинул просторный, выложенный брусчаткой двор.

Вот выкурит одну и зайдет. Тянуть нечего. Решил — значит решил. В эту минуту кто-то сильными руками сжал его плечи. Кублашвили обернулся и обомлел: Карацупа! Начальник пограничной школы, в которой он учился сразу после войны, любимый наставник и учитель!

— Никита Федорович! — воскликнул Кублашвили и широко улыбнулся. — Вот уж действительно неожиданная встреча! Говорят, вы сейчас служите в Москве? Вы себе не представляете, как я рад видеть вас!

— И я рад, Варлам! Поверишь, встречу бывшего своего курсанта — будто родного сына увижу, — растроганно произнес Карацупа и, обняв Кублашвили, трижды, по русскому обычаю, поцеловал.

Они присели на стоящие вдоль стены стулья.

— А я, Никита Федорович, часто вспоминаю нашу школу…

— Да-а, славное было времечко, — согласился Карацупа. — И курс ваш подобрался очень хороший. Дружный, боевой… Славные ребята… Больше половины фронтовиков. Помнишь, только и пели: «Едут, едут по Берлину наши казаки!»

— Как не помнить, Никита Федорович? Помню…

Кублашвили жадно всматривался в лицо Карацупы.

«Почти не изменился за эти годы. Все такой же загорелый, крепкий. Разве лишь «гусиных лапок» прибавилось под глазами да посеребрились виски…»

И еще Кублашвили думал о том, сколько стараний прилагал Карацупа, чтобы они, будущие следопыты, побольше знали, умели. И откуда у него, человека уже немолодого, брались силы? От подъема до отбоя на ногах. Нередко и после отбоя можно было увидеть его склонившимся над учебниками и конспектами — Никита Федорович готовился к очередным занятиям. А поутру снова с курсантами. Выбритый, подтянутый.

Вся школа души не чаяла в Никите Федоровиче. За то, что щедро, не скупясь, делился своими знаниями, опытом. За справедливость, душевность, простоту в обращении.

Да и как было не уважать бывалого пограничника, если он Сам обезвредил более четырехсот пятидесяти агентов японской и гитлеровской разведок — противника вероломного, дьявольски изощренного, использовавшего самые грязные приемы и методы ради достижения своей цели.

(Уже много лет спустя, узнав о присвоении полковнику Карацупе звания Героя Советского Союза, Кублашвили искренне порадовался за своего учителя).

— Вы наверняка уже забыли, — прервал молчание Кублашвили, — а я до сих пор помню, как вы с одним мешком…

На худощавом лице Карацупы отразилось удивление.

— Постой, постой, с каким мешком? Что-то запамятовал.

— Напомню вам, Никита Федорович. Как-то на практических занятиях я изображал нарушителя. Задерживать меня назначили Авдеева. А Дик у Авдеева был ростом с матерого волка и хватка прямо-таки железная. Ни один самый крепкий курсант не мог совладать с ним. Куда уж мне, далеко не силачу, справиться! Он из меня лапшу сделает.

И хотя светило солнце, мне казалось, что на поляну спустилась ночь.

Натягиваю на себя тяжеленный дрессировочный костюм, а пальцы не слушаются, озноб трясет…

В это время вы подошли ко мне и спросили: «Страшновато, товарищ Кублашвили?»

Не хотелось, неудобно мне было признаваться, но с языка как-то сорвалось: «Немножко есть…» — «Да, вид у вас, безусловно, не геройский, — сказали вы. — А ведь собака инстинктивно чувствует, когда боишься ее… Ладно, разоблачайтесь. Тряхну-ка я стариной… Нет, костюм мне не нужен, обойдусь куском мешковины».

Я тогда не поверил своим ушам. «С одним мешком на Дика?! Да он вам…» — «Давайте, давайте мешок! Ничего со мной не станется. Не такой уж Дик и страшный, как считают некоторые военные».