ID. Identity и ее решающая роль в защите демократии - страница 14

В тюрьме это чувство солидарности усилилось и углубилось. Каждый из нас – националистов, сектантов, монархистов, диссидентов – боролся за свой собственный идеал, за свое собственное видение будущего народа или группы, к которой он принадлежал. При этом даже самые противоположные позиции неожиданно оказывались близки друг другу именно в силу глубокого понимания и уважения, которое каждый из нас питал к борьбе другого. Преданность истории и традициям твоего народа перекликается, резонирует с точно такой же преданностью твоего товарища по камере и становится основой взаимной солидарности и уважения. Речь идет не только о реальных людях – оказавшись в Лефортово, я открыл для себя целый мир литературных героев, которые вдруг стали мне близки и понятны.

По своему собранию книг лефортовская библиотека была, наверное, уникальной: она состояла из книг бывших «врагов народа», разоблаченных в ходе сталинских чисток. Книги эти, собранные в свое время с огромной тщательностью и любовью, были распределены между различными службами КГБ, многие нашли свое место в Лефортово. В тюрьме они тоже прошли свою собственную чистку: многие предисловия, написанные недавно обнаруженными «врагами народа», исчезали, целые страницы вырывались, имена и комментарии опускались, а иногда исчезали и целые тома. Но классические тексты несмотря ни на что выжили (впрочем, когда в конце моего заключения я снова вернулся в Лефортово, многих книг не было – не по идеологическим, а по намного более прозаическим причинам: сами кагэбэшники начали ими приторговывать).

До ареста я читал многие из этих книг, но если раньше от Гомера или европейских классиков я получал чисто эстетическое удовольствие, меня лично никак это не касалось – я чувствовал себя как зритель, наблюдающий за интересным спектаклем, – то теперь я сам стал одним из его участников. В перерывах между допросами, когда в ушах все еще звучат угрозы смертной казни, и ты понимаешь, что угрозы эти – не просто слова, перспектива полностью поменялась. Борьба и жизнь литературных героев предстали передо мной совершенно в ином свете – свете моего собственного опыта и моей собственной борьбы. Началось это с комедии Аристофана, где один из героев говорит другому: «А, у тебя коринфская ваза – значит, ты предатель Родины!» (Афины в это время воевали с Коринфом.) Я невольно улыбнулся: ведь меня самого обвинили в измене Родине, и обвинение это не менее абсурдно, чем обвинение в аристофановской комедии!

Но в этих книгах я находил и более глубокие параллели с моим собственным состоянием. Дон Кихот, который при прошлом прочтении книги представал в виде комической фигуры, превратился в бескомпромиссного диссидента, в свободного человека, который несмотря ни на что и вопреки всему оставался верным своему видению мира. Его называли сумасшедшим – но все его сумасшествие состояло в том, что он не хотел поступиться дорогими его сердцу традициями рыцарства. Несмотря на то что я далеко не во всем разделял его идеи – в конце концов, не следует забывать, сколько евреев погибло от рук рыцарей в ходе Крестовых походов, – сама эта преданность идее, сама готовность пойти за нее на смерть открылись для меня с совсем другой, не литературной стороны. Ситуация, в которой оказался Дон Кихот, напоминала мне ситуацию в СССР, где диссиденты, бросавшие вызов сумасшедшему миру Оруэлла, сами оказывались за решеткой дурдома.

Среди документов, которые я помогал готовить для обеих групп – движения за права человека и еврейских активистов, – были описания этих насильственных госпитализаций в советские психиатрические клиники. Мои следователи объявили эти документы антисоветской пропагандой и потребовали, чтобы я публично отказался от них. «В конце концов, что такое сумасшествие? – спрашивали они риторически. – Разве его определение не зависит от общества, в котором вы находитесь? Тот, чье поведение резко расходится с нормами общества, в котором он живет, может быть признан сумасшедшим».

Неудивительно поэтому, что для КГБ каждый инакомыслящий был врагом государства, которого можно было подозревать в сумасшествии, и который ввиду этого заслуживал наказания. Истина и ложь, безумие и вменяемость были поставлены с ног на голову в том сумасшедшем мире, в котором герой Сервантеса чувствовал бы себя как дома.