Иерусалим правит - страница 5
Этого не будет. Они говорят, будто все дело в том, что я ошибался! Но я не стал музельманом[18]! Эфирный «Парсифаль» проносится над пустыней. Аэроплан совершает вираж и скользит над лесистыми холмами Пенсильвании, такими же бескрайними, как дивная Степь. Я лечу к моему прошлому и моему будущему, к моей Эсме и к моему Востоку. Я заявлю права на свою невесту и навсегда заберу ее с собой der Heim[19], в Голливуд. Мы построим пляжный дом с двенадцатью спальнями и вновь возродим нашу страсть. Я вспоминаю о нежности и разнообразии наших любовных ласк и ожидаю продолжения! В Константинополе мы были Адамом и Евой в Раю, невинными детьми Судьбы. Брат и сестра, отец и дочь, муж и жена — все эти роли и множество вариаций расширили и очистили наш дух. Я не чужд теориям Распутина. Я лично увлекал многих молодых женщин в чистейшие сферы чувственного наслаждения. Но Эсме была чем-то большим; она была моей женской половиной, новым аспектом моего «я». Инкуб и суккуб — так это называли древние норвежцы[20]. В Париже случайная причуда судьбы почти разрушила ту сущность, которая воплощала нашу единую душу. О, как я стремился вернуть былое единство; это восхитительное, захватывающее смешение духовности и сексуальности. Оно и угрожало моему разуму, и укрепляло его, унося меня к новым эмоциональным и интеллектуальным высотам, превосходившим те, которых я достигал с помощью лучшего кокаина. И пока самолет, словно уверенная валькирия[21], нес меня все ближе к Эсме, я мог чувствовать ее, обонять, осязать, слышать. Она плыла на великом трансатлантическом корабле, направляясь к пока еще невидимому берегу. Она была музыкой. Она была чистейшим наслаждением!
Faygeleh? Это не имеет смысла. Я всегда ставил себя выше таких определений. Es tut vay daw[22]. Вдобавок подобное вполне естественно в Египте.
«Избавь меня от бога, который одновременно и мужчина, и женщина. Да не паду я под их ножами». Shuft, effendi, shuft, shuft, effendi. Aiwa! Murhuuba! Aiwa?[23] Пусть тянут меня за собой. Пусть оскорбляют меня, и потирают руки, и говорят мне «sholom-al-aichem»[24] сколько захотят, смеющиеся мерзавцы. У них нет никакого чувства собственного достоинства. Эта мерзкая нация навсегда останется предостережением для всех нас. О Египет, ты пал под пятой Карфагена, и жестокая Аравия почивает на руинах твоей славы! Но Испания, наш неизменный оплот в борьбе против мавров, снова одерживает победу! В Испании сыновья Ганнибала Барки[25] уничтожены или бежали. Есть один светоч, все еще горящий в лагере Христовом…
Мотор негромко загудел, DH‑4 начал двигаться по нисходящей. Я удивился. Я посмотрел на часы и обнаружил, что они остановились. Мы не должны были приземляться до самого Нью-Йорка, а сейчас под нами находились фабричные трубы небольшого промышленного городка, построенного на пересечении трех рек, одной из которых почти наверняка был Делавэр. (Как и большинство казаков, я хорошо запоминаю реки.)
Заходящее августовское солнце скрывалось в облаках черного и желто-серого дыма, белые лакированные поверхности аэроплана блестели в его лучах; мы пролетали низко над пригородным ландшафтом, настолько изящным, что он мог соперничать в своем новом колониализме и поистине тюдоровском благородстве с лучшими частями Беверли-Хиллз. Выровняв самолет, мы направились к двенадцатиэтажным кирпичным башням преуспевающего делового района, который выглядел знакомо. Мы достигли места слияния рек, и я почувствовал, как запах машинного масла сливается с острым и сладким ароматом летнего соснового леса. И я сразу вспомнил о том, как раньше приезжал сюда, в Уилмингтон, как был напуган, впервые встретившись с ангелом-уничтожителем, агентом Министерства юстиции Каллаханом. Уилмингтон — не то место, которое в моих воспоминаниях ассоциировалось со спокойствием и разумом. И все-таки, когда сидевший позади меня Рой Белгрэйд, похожий на ленивца в своих больших очках и отороченном мехом шлеме, сделал успокоительный жест и повел самолет к зеленому пятну, вероятно общественному парку, я не испытал чрезмерного возбуждения. Мы уже совершили прежде две рутинные остановки в Колорадо и Огайо. Я понял, что Белгрэйд был осторожным пилотом, одержимым своим самолетом и проверявшим каждую деталь, подмечавшим мельчайшие изменения в шуме двигателя. Как только молодой человек убедится, что его машина в превосходном состоянии, мы сможем буквально через несколько минут снова подняться в воздух. У меня все еще оставалась большая часть дня, чтобы добраться до Эсме в Нью-Йорке. В худшем случае на поезде до нее всего несколько часов пути. Мы с Белгрэйдом были хорошими инженерами, и я успокаивал себя тем, что у нас оставался приличный запас времени. Этот случай обернется всего лишь эпизодом в большом приключении, над которым мы с Эсме вместе посмеемся при встрече.