Иглы мглы - страница 15

Ты, помнится, меня спросил

о жизни, явно, между прочим.

Своим распределеньем сил

ты был, конечно, озабочен.

Ты продолжал свой марафон.

Бежал. Подпрыгивал, как мячик.

Что я? Всего лишь общий фон.

Обыкновенный неудачник.

А как живу? Да все пишу.

То громче кажется, то тише.

Спрессовываю жизнь свою

в упругие четверостишья.

Мне пишется не в кабинете

среди разостланных бумаг,

а на закате и рассвете

лишь на ходу, где весел шаг.

В метро, в трамвае, в электричке,

где жизнь сама против длиннот.

Пишу порой огрызком спички

на коробке, а не в блокнот.

Мне дышится не углекислым

коктейлем; нужен ли резон,

чтобы вобрать в стихи и в мысли

грозой процеженный озон?!

В лесу, на поле и у речки,

а не среди зеркальных зал

я подобрал свои словечки,

на нитку ритма нанизал.

Жизнь, ты спроси про мои

три заповедных желанья…

В детстве хотелось любви.

В юности — просто вниманья.

Зрелость наморщила лоб.

Видно, боится прогаду.

Белый некрашеный гроб

стал почему-то в усладу.

Если же, впрочем, сожгут

пепел пусть сразу развеют…

Столько обиженных ждут

там, где и молвить не смею.

Вот что снедает меня.

Вовсе не жажда признанья.

Только б частицей огня

в общее кануть сиянье.

В Иркутском музее совсем малолюдно.

Здесь не был лет десять, вот встретились вновь.

Жилось мне несладко. По-всякому. Трудно.

Работа. Учеба. Стихи и любовь.

Иду, не спеша, по квадратам паркета.

Мне эта коробка музея тесна.

На улице лето. Сибирское лето.

А я все ищу, где былая весна.

Давно ли с путевкой ЦК комсомола

спешил в агитпоезд и ездил на БАМ.

Где были времянки и гомон веселый

сегодня уютно добротным домам.

Какие события грянули в мире!

За век прокатилось четыре войны.

"Портрет неизвестного в синем мундире"

все так же спокойно глядит со стены.

Мы тоже пройдем как безвестная поросль,

и повесть о жизни вместится в строку;

но совесть людская есть главная новость,

и мы у грядущего вряд ли в долгу.

Потомки отыщут записки, портреты.

Рассудят пристрастно, что "Против", что "За"…

И кто-то пройдет, не спеша, по паркету

и глянет внимательно всем нам в глаза.

Мне — 42. Когда б — температура,

я умер бы от страха в тот же миг,

но жизнь — конвейер, портится фигура,

и вот уже я не мужик, старик.

Большой привет! Смените интересы.

Смотрите телевизор, черт возьми!

Там тоже есть и метры, и метрессы,

и много восхитительной возни.

Возьмите побыстрее ноги в руки

и сдайте на анализ вашу мысль,

и не пилите сук, поскольку суки

поддерживают на мизинцах высь.

Я, видно, из породы скупердяев,

боюсь считать остатние года;

и нет ни слуг, ни подлинных хозяев,

лишь расплодились горе-господа.

Им нравится веселое молчанье,

им хочется надежнее сберечь

волынки иностранное звучанье

и балалайки скомканную речь.

Гудит апрельский ветер за стеною,

фрамуга выгибается дугой;

и я захвачен возрастной волною,

я словно тот же, но уже другой.

И все мои баллады кочевые

трассируют, что жизнь одним права,

ведь не склонилась на упрямой вые

шального зимогора голова.

Итак, вперед, не признавая порчи,

не занимая лучшие места;

очередной апрель раскроет почки,

и скоро брызнет свежая листва…

"Всей трассе полета дожди моих слез"

пришла от тебя телеграмма.

Так вот он, ответ на проклятый вопрос:

комедия жизнь или драма.

Так вот почему мы боимся летать

и топчемся часто на месте;

и солнце не любим, приучены лгать

друг другу, не помня о чести.

Но знай, что рокочет над озером гром

во тьме беспробудно-кромешной;

зовет телеграмма; и дождь за окном

как наш разговор безутешный.

Не буду твердить про банальную грусть,

что в небе дыру залатаю…

Я солнца палящих лучей не боюсь

и сердцем к тебе улетаю.

Не любитель я гостиниц,

но когда в отъезде долгом,

номер — сладостный гостинец,

блажь, повенчанная с долгом.

Здесь не страшен поздний вечер:

засмоливши сигарету,

кофе заварив покрепче,

славно развернуть газету.

И легко перелетая

мыслью за последней вестью

от Берлина до Шанхая,