Иглы мглы - страница 50

В долине Тигра и Евфрата

земля раздорами чревата;

здесь часто брат ходил на брата

опустошительной войной.

Сегодня вдумчивый историк

поведает, как храбр и стоек

был каждый, как безмерно горек

был путь…конечно, в мир иной!

В долине Тигра и Евфрата

земля находками богата:

монеты, бусы из агата,

щиты, сосуды, письмена,

гробницы, женская гребенка,

мечи, игрушки для ребенка

сработаны искусно, тонко

в мифические времена.

В долине Тигра и Евфрата

земля ничуть не виновата

в том, что и нынче брат на брата

нередко искоса глядит.

А так, как каждый храбр и стоек

и легче разрушать, чем строить,

вполне возможно, что историк

через столетья разъяснит:

в долине Тигра и Евфрата

земля находками богата:

монеты, диск от автомата,

противогаз, бутыль вина,

транзистор, женская гребенка,

часы, игрушки для ребенка,

засвеченная фотопленка!

Его унизил Годунов,

а Лжедимитрий заточил;

Василий Шуйский был готов

совсем отнять остаток сил.

Наверно, с болью и тоской,

желая время повернуть,

глядел великий князь Тверской

на жизненный коварный путь.

Пусть Грозный правил целый год

с ним наравне своей страной,

чужим его считал народ,

и для бояр он был чужой.

Быт перебежчика страшон.

Еще страшней его судьба.

Зачем полез он на рожон,

не пряча от ударов лба?

Зачем служить России стал

татарский хан Саин-Булат?

Устав от козней, слеп и стар,

он и монашеству был рад.

Но тяжек иночества крест

(читай: сослали под арест)

и вдалеке от отчих мест

над ним поставлен скорбный крест.

Круты истории весы;

но будет помниться в веках:

опальный "царь всея Руси"

сидел в угрюмых Соловках.

Он был лишь с виду одинок,

и просчитался Годунов;

и стал Касимов-городок

одним из русских городов.

Он давно знаком с тобою,

изумительный паяц.

Он смеется над собою,

унижений не боясь.

Над собою — над толпою.

Над собою — над судьбою.

И вылазит вон из кожи:

вот он добр, а вот он зол;

имитирует похоже

кожу бархатный камзол.

Не актерская находка

я еще умею вот как

но печальна и легка

остается на века

та утиная походка

и улыбка дурака.

Анна, жена моя! Писем помятых листки,

верю, отыщешь легко ты в минуты тоски.

Знаю, что почерк неровный прочтешь без труда,

а между тем, как вода, пробежали года.

Выучишь слово за словом, хоть писем скопилась

тетрадь;

Может, поверишь — не могут же мертвые лгать…

Буду лежать я, добро бы — зарытый в песке,

как и при жизни к твоей — равнодушный — тоске;

занятый думой… А, впрочем, вот это уж бред;

дум на том свете, конечно же, милая, нет!

Чувствую явственно мокрую глину.

Холодом сводит предчувствие спину.

Дочь моя выросла, есть у нее своя дочка,

Славная внучка; и ей три-четыре годочка.

Анною внучку мою окрестили.

Деда проведать порою приходят к могиле.

Где оно, лежбище праха, прибежище лени?

Воспоминаний роятся безмолвные тени:

теплая кухня, откинута крышка буфета;

через открытую дверь на столе виден веер букета;