Иглы мглы - страница 7

Сон-сын, сын-сон,

ветром ночи принесен,

темной мысли в унисон

колыбельный звон.

Сын-сон, сон-сын,

я с тобою не один;

среди жизненных руин

мой ночной рубин.

Сон-сын, сын-сон,

именем не наречен,

тихо спи во мгле времен,

смерти обречен.

Сын-сон, сон-сын,

нежно плачет клавесин;

грозди пламенных рябин

между злых осин.

Я до смерти обречен

слышать с четырех сторон

сумасшедший перезвон:

сон-сын, сын-сон!

Я Бог-отец, мой сын убит,

и где могила, неизвестно.

И мать безвинная скорбит,

и пленный дух взывает к мести.

Какие мерзкие скоты!

Кругом Содом, кругом Гоморра…

Стихом о пользе красоты

здесь прополаскивают горло.

Они взялись и за меня,

они распнут меня охотно,

цепями ржавыми гремя

(потом покроют позолотой).

Я мог бы мигом покарать

сонм просвещенных негодяев,

чтоб стала гробом им кровать,

чтобы о мщенье догадались.

Но время покарает их

надежною рукой железной,

им не бывать среди живых,

и месть моя здесь бесполезна.

Они же заживо мертвы,

хрипя в блевотине привычно.

А вы? Со мной согласны вы?

Мне, впрочем, это безразлично.

Я Бог-отец, мой сын убит,

а где могила — неизвестно;

и это горше всех обид,

и вне законов кровной мести.

Написала мне мать письмо.

Вновь меня во всем укоряла.

Мол, ничто не пойдет само.

Мол, сыночек, успехов мало.

Хоть и дожил до сорока,

своего заповедного срока,

Но нужна ли твоя строка?

Что стрекочешь ты, как сорока?

Долбишь клавиши день-деньской.

Ждешь-пождешь от критики реплик.

Сыт по горло, поди, тоской.

Понапрасну одежку треплешь.

Возвращался б скорей домой.

Как соседи кругом, трудился.

Повстречался с какой вдовой

да сошелся али слюбился.

Жил бы дружно, своей семьей,

шелестел бы кроссворд в газете,

отдыхал бы весь день седьмой,

если б слушал всегда советы.

И еще попросила прислать

чаю, сыру, немного масла…

Что я ей могу написать?

Что еще ожидаю счастья,

что советы все трын-трава;

никому они не помогут.

Если взяли стихи права,

то затягивают, как омут.

И пошел я купить билет,

и месил декабрьскую слякоть,

чтобы сбросить вериги лет

и, как мальчик, опять поплакать

по несбывшемуся вчера,

не свершившемуся сегодня…

Не притворство и не игра

этих слез порыв благородный,

этот простонародный жест,

брызги смахивающий ладонью.

И не надо напрасных жертв,

блудный сын не смирен юдолью.

Не согбен я еще в кольцо.

Ничего, что слегка поплачу,

да не прячу свое лицо,

как и душу свою не прячу.

Не шуршу в уголке тесьмой,

бандероли не шлю, как прежде.

Написала мне мать письмо.

Все мы долго храним надежду.

Ты живешь мгновеньем длинным,

жизнь прекрасная моя.

Чистишь зубы "Поморином"

и мечтаешь про моря.

А потом спешишь скорее

на работу, в институт;

каждый день на день стареешь,

так с тобой хозяин крут.

Вдоль стальных трамвайных линий

мы с тобой сам-друг бежим

ранним утром, утром зимним,

утром сизо-голубым.

Что предскажет, что сулит

спутанность ладонных линий?

Принимаю "эринит",

тем спасаюсь от Эринний.

Словно когти сердце рвут

на невидимые части,

а еще цыганки врут

про невиданное счастье.

Значит, в чем-то виноват…

Приоткрой, Зевес, завесу…

Сердце в тысячи карат

бриллианта больше весит.

Я по городу иду.

Что вокруг, не замечаю.

У эпохи на виду

встречу славе назначаю.

Однажды ночью в исступленье зверском

мне рассказать хотелось о Каменском…

"Кому бы это надо? Ну, кому?"

так думал я, и лишних слов не тратил,

и на машинке не стучал, как дятел,

поскольку света не было в дому.

Я был тогда варягом деревенским,

гостил на даче у друзей, в избе,

вернее…Что мне о своей судьбе

вдруг размышлять, тем паче о Каменском?!

Он был, как говорят, поэт "не мой",

хоть я молчал об этом, как немой.

А ночь была темна и молчалива,

хотелось — нет, не балыка и пива,

а дружеской бессонной болтовни,

когда слова — не стертые монеты,

когда свергаешь все авторитеты,

когда сверкают истины огни.

Но, право, я заговорил красиво,

то бишь неточно…Как бы красоту

той ночи передать мне? На лету

звезды мелькнувшей вспышка осветила

мне жизни воплощенную мечту;

то, что я в людях восхищенно чту.

За русской печью на диване старом

дышал хозяин — нет, не перегаром,

поскольку мы не привезли вина

дышал, наверно, чаем и вареньем,

бурчал сквозь сон — морочили виденья,