Иглы мглы - страница 78

О, Боже, мне прости витийство!

Молю: спаси и сохрани…

Душе грозит самоубийство

бесцельно прожигаю дни.

Не мыслю, только существую,

в погоне жалкой за куском…

Но как я выбрал жизнь такую,

страстями высшими влеком?

Как незаметно спился, сбился

на стоптанную колею,

и каплей в лужу тихо влился,

забыв назначенность свою?.

Но есть, есть пламя под золою,

рука усталая тверда,

я верю, что отрину злое

и вспыхнет новая звезда.

Что рассуждать о подлинном и мнимом,

я вряд ли с ходу истину найду;

в раю мечи шлифуют серафимы

и серу черти лихо жгут в аду.

Движение предполагает тормоз,

на вызов полагается ответ,

и, как любовники в пресытившихся позах,

переплетаются всевечно тьма и свет.

Остолбенев в божественном наитье,

сквозь время слышу приглушенный плач;

есть правило в общественном развитье:

завоевателю наследует палач.

Рабство начинается с богатства,

с жажды обладания, с того,

чем необходимо восторгаться,

с многого, и все же с одного

жалкого-могучего инстинкта

жертвой быть, а значит, палачом

собственным, с желания гостинца,

с нежеланья думать что почем…

Рабство начинается с рожденья,

с неуменья властно брать себе

все на свете в виде угощенья,

с ласковой покорности судьбе,

с долгого-предолгого взросленья,

с медленного опыта ума,

с радостно-тупого умиленья,

что вся жизнь — история сама.

Рабство не кончается со смертью,

с трупом, заколоченным во гроб,

с глухо-похоронной коловертью,

с насыпью, похожею на горб,

с трогательно-нежной панихидой,

с грубыми притворствами толпы,

с ясной неизбежностью планиды

и сплошной затертостью тропы.

Рабство не кончается с утратой

жизненно-необходимых сил,

слома чувств, искрившихся когда-то,

и потери всех, кого любил;

с самого последнего мгновенья

впада в бесконечно-длинный сон,

с обморока страшного паденья

есть надежда, что и ты спасен.

Что тогда воистину свобода:

плен незнанья или знанья тлен?

Почему все резче год от года

ветер всевозможных перемен?

И не ясный ли пример дарован

в дни былые страждущим Христом,

что воскрес, любя, для казни новой,

стал свободным, умерев рабом?

От короля до моли,

хоть зрячи, всё — слепы,

мы все играем роли

по милости судьбы.

Приманка ли, обманка

трепещет на ветру,

и сладко жжется ранка,

живая поутру.

А вечером поглубже

уйдя в чужую тень,

подумай-ка получше,

чем встретить новый день.

И прошептав неслышно

два слога, как пароль,

душою ты продышишь

к утру другую роль.

В душе — предвестие разлуки. Скрежещет время-маховик. Рябина заломила руки, прощаясь с летом в этот миг. А как восторженно и пьяно она могла еще вчера сыграть на лунном фортепьяно твист, рок-н-ролл, et cetera… Сегодня подурнели листья. С осенним возрастом в борьбе ее доверчивые кисти опять протянуты к тебе. Взрывает цепь ассоциаций любви неодолимый пласт, и ты не можешь отказаться от этих торопливых ласк.

Лес переполнен чертовщиной.

Грибами. Ягодой. Орехами.

Ты — женщина, а я — мужчина.

Вот и приехали.

Еще сидим на чемоданах

и дурью маемся.

А лес бушует без обмана

и не ломается.

Он ждет нас каждую минуту,

заманивая всеми тропками,

чтоб сделать сильным лилипута

и смелой — робкую.

Поглажу дерево рукою,

почувствую через кору

движенье встречное, такое,