Игрок - страница 2

Как можно подготовиться к операции на сердце ребенка? Девочке всего пятнадцать, с ней ничего не должно было случиться в столь юном возрасте. И с ней, и со мной. Смотрю на Владислава Горского и пытаюсь понять, о чем меня спросили.

— Я пытаюсь, — отвечаю невпопад и сразу понимаю, что оплошала. Меня спрашивают о бессонной ночи над учебниками, а не о том, насколько проблемная пациентка досталась. Надо было сказать, что я готовилась и все знаю. Вот какие слова свидетельствуют о нормальности.

Результат себя ждать не заставляет:

— Что с тобой? Ты какая-то несобранная. — Его брови сходятся к переносице, он пытается понять причину такого странного ответа, но догадаться невозможно, ведь я ему о своей болезни не говорила. Я вообще никого из коллег не посвящала в свои проблемы.

— Все в порядке, — повторяю, как мантру.

Ему не хватает смелости настоять, а мне это только на руку. К счастью, двери лифта открываются. Уже набившиеся внутрь люди посматривают на вновь прибывших волком, только у каждого из них ноги и сердца в наличии, и почему они терпят грубое вмешательство в личное пространство совершенно незнакомых людей, в то время как лестница девственно пуста, — загадка века. С удовольствием подставляю гневным взглядам спину.

До операции пять минут и двенадцать секунд. Самое время начинать мыть руки и прятаться под масками. Но я не включаю воду — раз за разом прохожусь под ногтями пилочкой. Если анестезиолог не усыпит пациентку в ближайшие полминуты, у меня кровь пойдет. Но я не собираюсь приближаться к ней и ворковать, как вчера. Мне не пятнадцать, но не менее страшно… И без меня есть кому сказать, что будет сделано все возможное, что волноваться ей не о чем, что Горский — отличный хирург, и таких операций сделал уже не один десяток, и она поверит, улыбнется. А меня успокаивать некому. Я прекрасно знаю, что один снимок, не отразивший масштаб поражений, и хирург приходит на свидание вслепую к совсем другой барышне. Это как «верю, не верю».

Бег воды в соседней раковине прекращается, и Горский поворачивается ко мне.

— Елисеева, я спрашиваю еще раз, я могу допустить тебя до операции?

— Я готовилась всю ночь. — На этот раз я произношу правильные слова, которые его успокаивают… — Я вымою руки и войду в операционную.

— Хорошо. Я жду.

Только обещание я дала слишком смелое, ведь мне придется несколько часов стоять над пациенткой, смотреть внутрь ее грудной клетки и контролировать каждый жест, каждый взгляд, унимая в руках дрожь. Полная концентрация на ней и отрешение от себя. Как этого добиться, если видишь в происходящем сплошные зловещие предзнаменования?

В моем кармашке всегда лежит счастливая монета. Двадцать евроцентов, совсем чуть. Кусок металла не более чем символ, почти ничего не стоит, и тем не менее дорог, потому что я привыкла интересоваться его мнением с самого детства.

Я верю в судьбу и теорию относительности. И суть ее в том, что ты творец всему. Каждый твой поступок запускает целую вереницу событий. А это значит, что есть всегда как минимум два варианта твоего будущего: орел — я войду в операционную и храбро загляну внутрь девочки, которая доверила посторонним людям самое ценное, что у нее есть — свою жизнь; и решка — откажусь от операции.

Жен

Мне выпадает орел.

Когда я вхожу в операционную, бригада уже полностью готова. Осталась я одна. Мне на руки надевают перчатки, помогают завязать тесемки хирургического платья… а я не могу оторвать глаз от девочки на столе. Я должна ее разрезать. Горский даже скальпель протягивает, и в любой другой ситуации не грех было бы запрыгать от счастья, но сейчас даже прикоснуться к инструменту страшно. Я чувствую, что стану кромсать… саму себя. А вдруг у меня дрогнет рука? Или я заражу ее своими проблемами? Нет конечно, я не заразна, просто фаталистка.

— Доктор Елисеева? — удостоверяется в моей готовности кардиолог.

— Удачи нам всем, доктор Горский, — отвечаю.

— Ей удача понадобится куда больше. Начинаем.