Илья Муромец - страница 9

— Так что я натворил-то вчера? — снова спросил богатырь.

Бурко повернул тяжелую голову и искоса посмотрел на друга одним глазом:

— Так-таки и не помнишь?

— Не-а, — вздохнул Илья.

— Ну и не надо тебе об этом помнить, — поставил точку конь. — Ты вроде хотел знать, что в Степи деется?

— Ну?

— Погано в Степи, — вздохнул четвероногий стратег. — Ёктыгдык говорил — коней с пастбищ в табуны сгоняют, когда я уходил, его как раз арканили...

— Мо... Моли.. Мобилизациус, — выговорил Илья мудреное нерусское слово.

— Угу.

Друзья помолчали.

— И кто сейчас в Киеве из войска?

— Да, почитай, никто, — тряхнул гривой Бурко. — Старшей дружины половина разошлась, с Южного Рубежа опять в Новгород подались.

— А варяги?

— Сигурд и Олаф в Царьград ушли.

— Так им же Владимир вроде землю даже дал?

— Олаф сказал: раз уж первого мужа в королевстве в погреб посадили, то их и подавно. А в Царьграде у базилевса и золота, и оружия набрать за службу...

— А наши?

— Богатыри? — Конь посмотрел в сторону.

— Ну, говори уж...

— Застава открыта. Все к порогам ушли.

— Ну-ка, ну-ка, — Илья ухватил друга за шею и развернул мордой к себе. — Досказывай.

— А чего досказывать? Встали на порогах, купцов, что из варяг в греки и обратно... досматривают.

— Что значит «досматривают»? — севшим голосом спросил Илья. — Грабят, что ли?

— Ну, не совсем, — досадливо протянул Бурко. — Говорят, что десятину забирают, ну и пошлину берут. Князю с той пошлины — шиш, а второй раз он брать побаивается — тогда совсем в Киев ходить перестанут.

— Ну, докатились. — Илья встал и принялся ходить из угла в угол. — Богатыри поборами занялись?!! Ну, на славу ты меня посадил, князюшка, на добро. Чурило, еду оставь и пшел отсюда!

Бедный стражник, услышав богатырский рык, выронил мешок и присел в дверях.

— Ты сам-то хорош! — оборвал Бурко. — Чурило, оставь мешок, возьми у меня в переметной суме куны[10], сколько надобно, и иди уж. Мы о своем тут поговорим.

Чурило торопливо поклонился и задом вышмыгнул из погреба.

— Невелика доблесть — стражу шугать, — укорил друга конь. — А уж грабить ее — и подавно.

— Не, ну а чего он, — с некоторым смущением посмотрел в угол богатырь.

— Того, — отрезал Бурко. — Распустился ты здесь совсем. Ну, ничего, теперь тебя подтянут. Печенеги неспокойны, это и ежу ясно. От купцов я слышал, появился у них новый царь — хакан то есть, кличут Калином. Ёктыгдык говорил, Обломай от него стоном стонет. Калин всю степь под себя подгреб, кто противостоял — в пыль стер. Таракана на кол насадил за непокорство. И теперь у него под рукой — шесть или семь тем[11].

Илья присвистнул:

— Такую ораву долго на одном месте не продержишь...

— То-то и оно. И куда, как ты думаешь, он ее двинет?

— Может, на Царьград? — неуверенно спросил Илья.

— Может, и на Царьград. Только если он ее на ромеев поведет, Владимир так и так ему в спину ударит, не зря на императорской сестре женат. На Сурож ему тоже идти не с руки. Нет, по всему видно, первым делом он на Русь побежит.

— А у нас Поросье открыто...

— Ага. Я вот что думаю. Не сегодня-завтра Владимир тебя из поруба выпустит. Без богатырей и войска Киеву — труба архангельская. А войско и богатыри — это ты. Хоть ты и пьяница и буян...

— Вот спасибо, родимый...

— Нечего рожу воротить, или не прав я? Да не в том дело. Ты сейчас его единственная надежа, так что в порубе тебе больше не сидеть.

— Еще пойду ли я на свет божий.

Бурко только рот открыл, не зная, что ответить. Илья же, зло прищурившись, продолжал:

— Пусть буян, пусть пьяница. От моего буянства никто убит не был!

— Так то потому, что разбегались все!

— Пусть так, зато я за ними не гнался. Пусть пьяница, да только, видит бог, и ты сам помнишь, бывало, у нас сутками маковой росинки во рту не было. Я ли за него на Рубеже не стоял? Я ли ему языки неверные не покорял? За данью не ездил? Через совесть свою не переступал?

Илья уже ревел так, что каменные стены дрожали.

— Ну, сбил я пару маковок, сказал два-три слова охальных! Что с того! Позвал бы меня пред очи, я бы ему повинился! Так он Добрыню послал меня привести! Он, дурак, думал, что Добрыня меня удержит, когда в погреба кидать будут. А на Никитиче на самом лица не было, когда князюшка волю свою высокую изрекал! Да я... Я бы ему дворец по камню, по бревну бы раскатал, если бы не клятва богатырская! Я ему, дубина муромская, крест на верность целовал, что руки на его княжое величие не подниму! А он меня — в поруб! Как татя позорного! Меня, Первого Богатыря русского!