Инфаркт и Инсульта - страница 3

Устин Иванович злорадно представил, как, зажав мерзавцу голову подушкой, навалился бы на него, что есть силы надавил на субтильную грудь, выдавливая остатки жизни, которых, по совести говоря, выкидышу вовсе не полагается. Тродеусу — жизнь, отбросу — болезни и смерть, так всегда было и впредь так должно быть. Если бы выкидыш отпочковался мертвым... — тут Устин Иванович прекратил ругаться и задумался.

Если бы выкидыш отпочковался мертвым, хозяин сейчас размышлял бы, куда девать труп. Не в барсетке же его выносить из гостиничного номера... А так — ушел сам, где-то помрет, а хозяин тут и вовсе не при чем. Знать не знаю, ведать не ведаю. Еще бы одежда оказалась на месте, так и вовсе славно получилось бы... А в таком виде из номера носу не высунешь. Значит, придется устраивать представление...

Устин Иванович содрал с двуспальной кровати простыню. Простыня была огромная, так что в нее удалось полностью задрапироваться. Оглядел себя в зеркало и остался доволен: ни дать, ни взять римский сенатор. Подергал дверь. Заперто, и ключи беглец уволок. Вот и славно...

Устин Иванович придал лицу соответствующее выражение и принялся барабанить в дверь, громко взывая о помощи.

Устин гнал машину по шоссе. Он не слишком понимал, куда едет и, главное, зачем. Зато очень хорошо знал, что с ним приключилось. На это оставшейся памяти хватало с избытком. А вот на эмоции, которым дал волю брошенный в мотеле Тродеус, видимо, недоставало душевных сил. Просто болело под лопаткой, слегка подташнивало и не хотелось умирать. Какие уж тут поиски виноватых...

Ему повезло очнуться раньше Тродеуса и не тратить времени на осознание того, что приключилось с ним. Тродеус спал. Он ничуть не был похож на то, что в прошлой жизни Устину доводилось видеть в зеркале, и Устин при всем желании не мог относиться к этому человеку как к себе самому, к той части себя, которой больше повезло. Убить спящего тоже не пытался, и не потому, что понимал нелепость такого предприятия, а просто не пришло в голову мысли, с которой Тродеус проваливался в забытье. При разделе совместно нажитого она досталась основной части. Устин просто хотел оказаться как можно дальше от бывшего себя, который собирался, проснувшись, навалиться на Устина и давить, давить, давить... пока не лопнет сердце в больной груди. Устин поспешно оделся, согнувшись, вышел из мотеля. Администраторша что-то сказала ему вслед, но он не обернулся. Знал, с первого взгляда женщина поймет: вместо вальяжного господина, что снял номер два часа назад, перед ней посторонний тип, худой, с болезненной синевой под глазами, возраст которого совершенно не соответствует числу пятьдесят семь, вышитому на лацкане слишком просторного пиджака. А со спины можно сразу и не разобраться, что постояльца подменили.

Догонять Устина администратор не стала, решила, что постоялец просто идет проверить машину. В самом деле, куда он денется, если паспорт у нее?

Машину с забытым ключом зажигания, по счастью, никто не догадался угнать, так что эта приятная возможность досталась на долю Устина. В карманах пиджака, как выяснил Устин, остановившись ненадолго, оказался бумажник с приличной суммой денег, водительские права и документы на автомобиль. Очень неплохо для начала, и если бы не ввинчивался под лопатку смертельный шуруп, можно было бы чувствовать себя вполне комфортно.

Навороченная иномарка мчалась едва ли не сама, так что можно было бы спокойно умереть за рулем, и еще пару километров никто бы не догадался, что по шоссе несется смерть. Дорога в этот час была почти пуста, и когда тщедушная фигурка у обочины просительно подняла руку, Устин затормозил, сам не зная, почему. Наверное, понимал, что далеко не уедет и либо неведомое произойдет здесь, либо неизбежное — в ближайшем кювете.

Девушка наклонилась к опущенному окну, судорожно ухватившись за ручку дверцы. Чудилось, она не просто дверь открывает, а держится, чтобы не упасть. Вид у попутчицы был неважнецкий: бледное до синюшности лицо, жуткие синяки под расширенными, словно от белладонны, глазами, в углу нелепо изогнутых губ пузырится слюна. Дорогое цветастое платье, явно не по размеру, свисает с худеньких плеч нелепым балахоном. Причудливо вышитая монограмма не позволяет сходу определить возраст. Не то две стилизованных двойки, не то — тройки, а вернее, что пятерки: двадцатилетней девчонке незачем скрывать возраст. Вот только голосовавшей явно нет ни пятидесяти пяти, ни двадцати двух. Семнадцать, и то с большой натяжкой. Всякий едущий по дороге, если бы вдруг он остановился на призыв поднятой руки, решил бы, что девица — наркоманка, избитая собратьями по игле.