Инспектор Золотой тайги - страница 4

– Да пойми ты, любезный,— снова начал Нарцисс Иринархович, вставая и в сильнейшем волнении расхаживая по кабинету.— Я ведь тебе не шематон, не голь какая–нибудь, у меня прииски свои. Золото, понимаешь?

Осенью я тебе верну с процентами. По рукам?

Жухлицкий вздохнул, переступил с ноги на ногу и отрицательно качнул головой.

– Никак невозможно–с, ваше благородие… Себе дороже.

– Эк, затвердила сорока про Якова! — досадливо буркнул Мясной.

Он вернулся за стол, выпил, захрустел огурцом. «Экий же ты, братец, собака,— думал отставной зауряд–хорунжий, из–под неприязненно заломленной брови косясь на унылую фигуру ростовщика.— Послать разве к черту? Так ведь по судам, подлец, затаскает, до долговой ямы доведет». Дело и впрямь выходило щекотливое. Именно сейчас Нарциссу Иринарховичу никак не улыбалось прослыть несостоятельным должником: подвертывалась выгодная партия — перезрелая девица, дочь богатых родителей. Надо было любой ценой отделаться от настырного бакалейщика.

Разговор получился долгий, тягостный. Правда, говорил почти один Нарцисс Иринархович, горячился, напирал. Жухлицкий же только мотал головой и бубнил свое: «Не могу–с… себе дороже… не могу–с…» Мясной в сердцах докончил графин и предложил набавить проценты. Однако и это не прельстило упрямого ростовщика. Окончательно выведенный из себя зауряд–хорунжий вдруг рявкнул:

– Хочешь прииск в аренду? Как вернешь свои деньги, так назад заберу, а?

– Боже сохрани, ваше благородие!— испугался Жухлицкий.— Непривычны–с мы к такому делу.

– Брось ты — непривычны! — отмахнулся Мясной.— У меня там толковый приказчик. Деньги небось считать умеешь? Вот и вся привычка. Верное, говорю, дело!

– Так ведь расходы–с какие…

– Вернешь, с лихвой вернешь! — вскричал зауряд-хорунжий, почувствовав, что ростовщик заколебался.— Я тебе, дурак, прямо в руки фарт сую, какого в жизни не дождешься. Глядишь, еще в большие промышленники выйдешь! Кто знает, может, Жухлицкий и имел в виду такой оборот, но согласие он дал не сразу, а дня через два. Смотрел бумаги Мясного, золотозаписную книгу, мялся, вздыхал. Был Борис Борисыч Жухлицкий из тех, про которых говорят, что этот–де из камня воду выжмет. Понимал: связываться с таким делом, как золотой промысел, только того ради, чтобы вернуть пять тысяч своих полуимпериалов, и накладно, и многохлопотно. Себе дороже. Потому и торговался. Под конец сошлись на том, что Мария–Магдалининский прииск Мясной передает в аренду за попудную плату в три тысячи пятьсот рублей с каждого пуда добытого золота. Маломальский же прииск мерою в восемьсот сорок шесть погонных сажен был Жухлицким приобретен покупкою за те самые двадцать пять тысяч по акту, явленному в Иркутске у маклерских дел. О продаже, надо сказать, зауряд–хорунжий не жалел: результаты разведок представлялись пока весьма гадательными.

У Бориса Борисыча Жухлицкого нюх на деньги был остер, как у призового охотничьего пса. Шестнадцати лет от роду он унаследовал от отца, полунищего портного, умершего от чахотки, сумрачную подвальную каморку и около двадцати пяти рублей ассигнациями. Но у этого юнца, худого, нескладного, уже тогда была ума палата.

Еще совсем сопливым мальчонкой он твердо решил для себя, что не иголкой и ножницами кроят богатство, а безменом и аршином. Лавки, амбары и лабазы стали его детскими игрушками. Там бурлила и шумела красочная, немыслимо соблазнительная и богатая жизнь. Там мясники в окровавленных передниках с веселым хеканьем рубили говяжьи и свиные туши. Перемазанные белой пылью мужики бегом таскали тугие мешки с крупчаткой тончайшего помола. Тысячами блестящих зрачков подмигивала и переливалась икра. В ловких руках чародеев приказчиков радужно вспыхивал ситец, струился нежный шелк, колыхалась тяжелая чесуча. Сумасшедшим ароматом тянуло от накрытых лотков торговцев вразнос. И, наконец, вот они — купцы, хозяева волшебного мира, в сюртуках, с золотыми цепочками, надменно взирающие поверх шумящего моря голов. Они улыбались, вполголоса заводили с кем–то разговоры, таинственные, значительные и манящие до головокружения. Глядя на все это великолепие, мальчонка дрожал всем своим костлявым телом, дышал тяжело, через рот, и облизывал пересохшие губы. Опомнившись, понуро плелся в убогую отцовскую каморку, пропахшую кислым запахом давней нищеты.