Интеграл похож на саксофон - страница 8

За эти короткие минуты общественного триумфа крепостным давали вольную. Музыканты жили отдельно, на построения и поверки не ходили, ложились и вставали без истошных воплей старшины, не чистили картошку на кухне и не таскали белье кастелянше (из уст в уста передавали ее запрос по начальству: «Дайте мне лошадь или трех курсантов!»).

Но самое главное — был в училище и эстрадный оркестр, выступавший в праздничных концертах, в котором духовики-кларнетисты и флейтисты играли на настоящих саксофонах. У оркестра, а точнее, у капельмейстера, дяди Коли, каждые два-три года возникала проблема. Первые голоса, солисты, заканчивали учебу и покидали дом № 5 на Заневском проспекте. Надо было загодя готовить им смену. Так я оказался на прослушивании в большой комнате музвзвода.

У меня за плечами был курс горнистов-барабанщиков Таллинского дома пионеров, я мог выдуть дюжину сигналов и тайно рассчитывал заполучить трубу или, в крайнем случае, тромбон. Но дядя Коля посмотрел, немного подумал и сунул мне маленькую тубу с раструбом набок. «Это альт, — сказал он, — будешь играть секунду».

Вообрази, читатель, военный парад и стройные ряды бравых пехотинцев, которые печатают шаг под звуки сводного оркестра. Каждый удар коллективной подошвы о брусчатку — это сильная доля такта, но в тот же момент другая нога военнослужащего заносится вверх, отмечая слабую, безударную долю. Как на уроках музыки, когда учитель диктует темп: «Раз-и, два-и!», при этом на «раз» рука его идет вниз, на «и» вверх. На этом верху, в безударной доле, в моменте занесения маршевой ноги и живет секунда.

Уже из названия ясно, что она — не «прима». Секунда не первична, а вторична, это музыка, заполняющая пустоту между плюхами сапог. Времени у секунды мало, его хватает на одну ноту, короткую, как стук дятла. Нотные партии, которые мне дали учить, напоминали пулемет, у которого из ленты вынули каждую вторую пулю: м-та, м-та, м-та, а потом вдруг — м-та-та-та-та.

Дядя Коля натаскивал нас всю зиму и весну, готовил духовую программу к первомайской демонстрации. Перед репетицией все разыгрывались — бухала туба, верещали кларнеты, свистели флейты, трещал малый барабан. Гвалт стоял стеной, сквозь него не пробивались никакие другие звуки, говорить или кричать было бесполезно.

В этом адском шуме на дальней койке в углу сладким сном спал курсант Лайкин, облюбовавший себе музвзвод для прогула занятий. К дирижерскому пульту вышел дядя Коля, поднял руку с палочкой. Все замолчали, внезапно наступила звенящая тишина, от которой курсант Лайкин подскочил на кровати, протирая глаза: «А? Что?»

На общие репетиции приходили солисты, выпускники. Мы смотрели на них с благоговением — пять шевронов на рукаве, без пяти минут специалисты, виртуозы. Был среди них курсант Бурачек, с именем как у меня — Сева. В духовом составе он играл на трубе, в эстрадном на саксофоне, но с одинаковым эффектом: челюсть у Бурачека крупно вибрировала, и все инструменты у него рыдали. Рассказывали, что на похоронах от бурачевской трубы плакали даже суровые мужчины.

По музвзводу ходили его стихи:

Или:

Рассказывали, что свой курсовой проект о плотности слоев Мирового океана он оформил рисованным титульным листом. Он сам был изображен гигантом с огромной глыбой в руках, на глыбе было написано: «Курсовой Проект». А внизу — малым муравьем стоял преподаватель. По краю листа, вкруговую, виньеткой вились ноты со словами:

Как ни крути, но по-другому не выходит. Получается, что в первый раз я играл на публике 1 мая 1959 года. Можно сказать, первые шаги в искусстве автор сделал вместе с трудящимися Васильевского острова, идущими нестройными колоннами от Косой линии до Дворцовой площади.