Интервью с самим собой - страница 4

Садовая улица – «улица 3 июля», – в память об июльском восстании 1917 года в Петрограде, закончившегося кровопролитием, разоружением Красной гвардии, запретом РСДРП(б) и бегством Ленина и Зиновьева в Разлив.

Колесо истории сделало свой круг. Теперь снова, как до революции – «Дворцовая площадь», снова «Невский проспект», снова «Садовая», а «кровавый» царь причислен к лику святых, как великомученик. Годы много выветрили из моей памяти, но песенку, которую мы сочинили и орали на «колбасе», помню:

Какой только чепухи не хранится в памяти! А вспоминаешь с удовольствием.

А как же! А песни? «Если завтра война, если завтра в поход…» или «Дальневосточная – опора прочная…» или «…когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведёт!..» и много других.

Готовились, готовились! И я, четырнадцатилетний мальчишка, стал невольно участником этой подготовки. Родители купили мне первый «настоящий» костюм, в котором я отправился в «Новую деревню» поздравлять дедушку. Выходной день. Еду в трамвае номер три.

Не сажусь на свободное место, чтобы не помять брюки. И вдруг вой сирен! Трамвай останавливается. Кондуктор объявляет: «Граждане, слышите! – Это тревога! Надевайте противогазы!» И сама напяливает противогазную маску. В те предвоенные годы всех заставили купить противогазы. Объявляли дни учебных тревог. И на работу, и в кино ходили с противогазами. Так что когда завыла сирена и трамвай остановился, большинство ехавших в вагоне надели их. А я не надел. У меня его не было. И вот в трамвай входят товарищи в противогазных масках и объявляют, что я и другие без масок отравлены. Меня укладывают на носилки и везут в карете скорой помощи вместе с другими «отравленными» в пункт химической обработки. «Отравленные» мужчины, женщины и дети, оказываемся в одном предбаннике, где всем велят раздеваться и складывать вещи в приготовленные пластиковые мешки. Женщины кричат: «Безобразие! При мужиках! Не будем раздеваться!» Служители в ответ: «Граждане, не нарушайте порядок! Здесь нет ни мужчин, ни женщин! Здесь есть отравленные! Никто отсюда не выйдет, пока его одежда и он сам не будут обработаны! Кто быстрее снимет с себя зараженную одежду, того мы быстрее обработаем». Мужики гогочут, раздеваются, отдают мешки с одёжкой и становятся в очередь на обработку. Я раздеваюсь и встаю в очередь за ними. Обрабатывают поодиночке. Когда подходит моя очередь, я вхожу в «чистилище», прикрывая руками своего петушка, потому что «отравленных» обрабатывает гигантских размеров тётка в резиновом переднике, которым она прикрывает своё богатство. Кроме резиновых сапог и передника на ней тоже ничего нет. Тётка направляет на меня самый настоящий брандспойт, сильная струя которого пришибает меня к стенке. «Держись, паренёк! – орёт великанша. – Вертись под струями!.. Хорошо! Да подними ты руки за голову, надо тебя всего обработать… Еврей, что ли? Это ничего!.. Молодец! Уходи! Да не в эту дверь. Вон в ту!» Выскакиваю в «ту дверь». Там уже «обработанные» ждут свою одежду. Приносят мешки, зачитывают привязанные на них бирки с фамилиями. Мой новый костюм измят и воняет от химобработки так, что меня сторонятся прохожие, поэтому я возвращаюсь домой пешком. Я плачу. Мама меня успокаивает. Учебная тревога окончена.

А вы говорите, что мы не готовились к войне.

В 1948-м я покидал Румынию, где стояла наша воинская часть. На последней остановке в Румынии поезд стоит долго. Местное население уже поджидает поезда и атакует русских пассажиров, в основном солдат и офицеров, предложениями своего немудрёного товара. Мне приглянулись у одного румына русские хромовые сапоги. Примерил. По ноге. Хороший хром. Цену продавец запросил не большую. Для порядка поторговался. Он показывает – хром на голенищах хороший. Постучал по подошвам, мол, не ношеные. Ни одной царапинки. Купил я эти новые сапожки, уложил их в чемодан. Остался доволен покупкой. Мои сапоги уже порядком износились. Не буду описывать встречу с родителями. Мне очень хотелось встретиться с «моей» девушкой, которая вышла замуж за другого, тоже военного, летчика. Она познакомилась с ним в госпитале во время блокады, когда работала там санитаркой, чтобы получать паёк. Он лётчик. Герой. Она его, как потом мне рассказывала, буквально выходила и вышла за него замуж. Мне хотелось встретиться и спросить, как могло случиться, что она мне «изменила», потому что перед этим в письмах писала, что любит меня. Позвонил. Договорились о встрече. Я отутюжил свои галифе, надел новые сапоги, начистил пряжку портупеи, пуговицы, орден и три медали. Посмотрел на себя в зеркало. Остался доволен. Изменить такому «красавчику»! Встретились. Гуляли где-то на окраине города. И попали в дождь. Когда побежали, чтобы укрыться от дождя в ближайшей подворотне, чувствую, что мои сапоги стали промокать, и вдруг ощутил под ногами сырую землю. Когда укрылись, обнаружил, что подошвы развалились и частично совсем отвалились. Они были изготовлены из толстого картона. Я стал рассказывать Лиде о том, как купил эти сапоги у негодяя румына. Лида, «чужая жена» (которая потом стала моей женой, о чём я писал в первой книжке), меня утешала, но не могла не смеяться. Я же проклинал всех румын. Они, эти румыны, все такие! Моя бывшая девушка остановила какую-то легковушку, на которой мы доехали до её дома. Она выскочила из машины, помахала мне рукой, и я, «герой» с голыми пятками, даже не мог её проводить. В таком виде приехал домой. Мама ахала, а я рассказывал, как мне достались эти сапоги, и проклинал всех румын. В этот момент я был настоящим националистом. Это я теперь говорю, что был националистом. При чём тут все румыны. Да и этот несчастный продавец, может быть, у него дома детей «семеро по лавкам». Может быть, у него больная жена. Может быть, он купит на вырученные деньги лекарства для больной жены, купит еды для голодных малышей. Так я рассуждаю теперь и, нафантазировав историю, его жалею.