Иринка-рябинка - страница 14

— А что мы будем делать в этом хитром обществе? — спросил я.

— Разное. Главным образом, разыгрывать девчонок. И так хитро, что никто не узнает, что это сделали мы.

— Знаешь, Толя. Давай мы придумаем себе пароль. Так будет ещё интересней.

— Я уже придумал, — ответил Толя. — Пароль будет «ох!», что сокращённо означает: «общество хитрецов». А отзыв на пароль — молчаливый кивок головой.

Мне не очень понравился «молчаливый кивок». Куда интересней, если бы свистнуть или хотя бы несколько раз щёлкнуть языком. Но, наверно, так было надо для сохранения тайны.

В основном мы договорились, и Толя отправился в школьный буфет есть клюквенный кисель. А ко мне подошла Юля Полякова.

Она сказала, что смотрела в среду футбол по телевизору и болела за «Спартак». Она болела не за «Спартак», она болела от любопытства. Говоря по-футбольному, она делала «финт» — обманное движение, чтоб отвести мне глаза.

— Между прочим, Гена, о чём это вы сейчас шептались с Внезапкиным?

— Так я тебе и сказал! Чего захотела! Это тайна, которую знают только два человека на земле.

— И что же они знают?

— Что вам, девчонкам, придётся плохо от нашего «общества хитрецов»!

— Значит, об этом вы и договаривались с Толей?

— Мы? Договаривались? Откуда ты знаешь? Я тебе ничего не сказал и не скажу, как бы ты ко мне ни приставала. Ясно?

— Ясно! — ответила Юля.

Наконец-то она сообразила, что от меня ничего не добьёшься!

В пятницу утром мы с Толей встретились в раздевалке. Он засовывал свои галоши в мешок, на котором было вышито «А. Р.».

— Пароль? — спросил я довольно тихо, потому что в раздевалке были наши девчонки.

— Ох! — ответил Толя.

— Ох, ох! — повторил я и потом молча кивнул головой.

И вдруг со всех сторон послышались вздохи.

— Ох! — вздохнула Юля Полякова.

— Ох-ох-ох! — застонала её подруга. Таня Рудина.

Я посмотрел на Толю, он на меня. Мы отошли в сторону.

— Это ты проболтался? — прошипел Толя.

— А я думал — ты.

— Что случилось, девочки? — заглянула в раздевалку Оля Булочкина. — Почему вы все охаете?

— Как же нам не охать? — ответила Полякова. — Ведь нам бедным придётся плохо от «общества хитрецов». Ох-ох-ох!

И девочки засмеялись, а звонче всех толстенькая Булочкина.

— Они подслушали! — сказал я Толе.

Ну, до чего же хитры! Нас было только двое, и то, они всё разузнали. А, если б нас было трое? Тогда они, наверное бы, знали даже то, чего мы не знали сами.

— Ладно, ладно, — сквозь зубы сказал Толя. — Завтра, в субботу, я буду дежурным. Посмотрим, кто посмеётся завтра!

В субботу уже с первого урока в классе отвратно пахло. Хуже всего было мне, потому что пахло от Толи, с которым мы вместе сидели за одной партой.

— Слушай! Почему от тебя так неважно пахнет? — спросил я.

— Это научный запах! — ответил Толя. — Смотри!

Оказывается, у него в карман был насыпан какой-то беловатый порошок. Толя объяснил мне, что если насыпать этот порошок в бутылочку с водою, то не успеешь просчитать сорок раз «Али-баба и сорок разбойников», как на последнем «баба» и бабахнет.

— Вот мы и проучим девчонок, — сказал Толя, — насыпем порошок в чернилку Булочке. Что чернила, что вода — всё равно.

— Но почему именно к Булочке? — сказал я. — Она ведь даже не подслушивала.

— Пусть. Но она смеялась!

— Так она всегда смеётся, даже когда совсем не смешно. Помнишь, в детском театре, когда ходили всем классом?

— Мы не театр, а «общество хитрецов», — сказал Толя. — Какие же мы хитрецы, если не можем проучить девчонок?

— Уж лучше тогда насыпать Поляковой.

Толя свистнул.

— Фью! Полякова пожалуется, а Булочка нет. Я уже у неё всё хитро вызнал.

— Как вызнал?

— Я спросил, согласна ли она, что ябеда самый позорный человек? И она сказала: «Согласна».

Конечно, насыпать порошок в чернилку к Булочке было технически удобнее. Она сидела прямо против нас через проход. Но мне нравилась Булочка — такая розовая, толстенькая, с изюмными глазами. Недаром её прозвали «Булочка».

Мне было жалко её взрывать.

— Может, лучше дёрнуть её за косу? — предложил я.

— Старо! — фыркнул Толя. — В наш век техники дёргать девчонку за косу может только отсталый человек. И потом, не волнуйся, её жизнь вне опасности.