Искания - страница 10
позволь,
ничего,
не будет больно… –
Вдруг,
как молния, –
боль!
Больно ей,
и сразу мне,
больно стенам,
лампе,
крану.
Мир
окаменев,
жалуется
на рану.
И болят болты
у рельс,
и у у́гля в топках
резь,
и кричат колеса:
«Больно!»
И на хлебе
ноет соль.
Больше –
мучается бойня,
прикусив
у плахи боль.
Болит все,
болит всему,
и щипцам
домов родильных,
болят внутренности
у
снарядов орудийных,
моторы у машин,
закат
болит у неба,
дальние
болят
у времени века,
и звон часов –
страдание.
И это всё –
рука на грудь –
молит у товарищей:
– Пока не поздно,
что нибудь
болеутоляющее!
Нет золушки
Я дома не был год.
Я не был там сто лет.
Когда ж меня вернул
железный круг колес –
записку от судьбы
нашел я на столе,
что Золушку мою
убил туберкулез.
Где волк? Пропал.
Где принц? Исчез.
Где бал? Затих.
Кто к Сказке звал врача?
Где Андерсен и Гримм?
Как было? Кто довел?
Хочу спросить у них.
Боятся мне сказать.
А все известно им.
Я ж написал ее.
Свидетель есть – перо.
С ней знался до меня
во Франции Перро!
И Золушкина жизнь,
ее «жила-была» –
теперь не жизнь, а сон,
рассказа фабула.
А я ребенком был,
поверившим всерьез
в раскрашенный рассказ
для маленьких детей.
Все выдумано мной:
и волк, и дед-мороз…
Но туфелька-то вот
и по размеру ей!
Я тоже в сказке жил.
И мне встречался маг.
Я любоваться мог
хрустального горой.
И Золушку нашел…
Ищу среди бумаг,
ищу, не разыщу,
не напишу второй.
Случай с телефоном
Жил да был
Телефон
Телефонович.
Черномаз
целиком,
вроде полночи.
От него
провода
телефонные,
голосами
всегда
переполненные.
То гудки,
то слова
в проволоке узкой,
как моя голова –
то слова,
то музыка.
Раз читал
сам себе
новые стихи я
(у поэта
в судьбе
есть дела такие).
Это лирика была,
мне скрывать
нечего –
трубка
вдруг
подняла
ухо гуттаперчевое.
То ли
ловкая трель
(это, впрочем, все равно), –
Телефон
посмотрел
заинтересованно.
Если
слово поет,
если
рифмы лучшие,
трубка
выше
встает –
внимательней слушает.
А потом уж –
дела,
разговоры
длинные…
А не ты ли
была
в те часы
на линии?..
Неразменный рубль
(1939)
1
Был
такой рубль
неразменный
у мальчика:
купил он
четыре мячика,
гармошку
для губ,
себе ружье,
сестре куклу,
полдюжины
звонких труб,
сунул
в карман руку,
а там
опять рубль.
Зашел в магазин,
истратил
на карандаши
и тетради,
пошел
на картину в клуб,
наелся конфет
(полтинник за штук;
сунул
в карман руку,
а там
опять рубль.
2
Со мной
такая ж история:
я
счастья набрал
до губ,
мне
ничего не стоило
ловить его
на бегу,
брать его
с плеч,
снимать
с глаз,
перебирать
русыми прядями,
обнимать
любое множество раз,
разговаривать с ним
по радио!
Была елка,
снег,
хаживали
гости.
Был пляж.
Шел дождь.
На ней был плащ,
и как мы
за ней ухаживали!
Утром,
часов в девять,
гордый –
ее одевать! –
я не знал,
что со счастьем делать
куда его девать?
И были
губы – губы!
Глаза – глаза!
И вот я,
мальчик глупый,
любви
сказал!
– Не иди
на убыль,
не кончайся,
не мельчай,
будь нескончаемой
у плеча моего
и ее плеча.
3
Плечо умерло.
Губы у́мерли.
Похоронили глаза.
Погоревали,
подумали,
вспомнили
два раза́.
И сорвано
много дней,
с листвой,
в расчет,
в итог
всех трауров по ней,
а я еще…
Я выдумал
кучу игр,
раскрасил дверь
под дуб,
заболел
для забавы гриппом,
лечил
здоровый зуб.
Уже вокруг
другие
и дела
и лица.
Другие бы мне
в дорогие,–
а та –
еще длится.
Наплачешься,
навспоминаешься,
набродишься,
находишься
по городу
вдоль и наискось,
не знаешь,
где находишься!
Дома
на улице Горького
переместились.
Мосты
распластались
над Москвой-рекой,
места,
где ходила ты,
другие совсем!
Их нету!
Вернись ты
на землю вновь –
нашла бы
не ту планету,
но ту,
что была,
любовь…
4
Ровно такая,
полностью та,
не утончилась,
не окончилась!
И лучше б сердцу
пустота,
покой,
устойчивость!
Нет – есть!
Всегда при мне.
Со мной.
В душе
несмытым почерком,
как неотступно –