Искатель, 1963 № 02 - страница 23
Мы раздуваем ноздри.
— Аромат! — говорит Леха. — Настоящий морской…
Мичман Кашин вытягивает из кителя карманные часы и задумчиво обещает:
— Мозоли набьете… — Крышка часов откидывается. — …Вот тогда и почуете… — Крышка щелкает. — …Настоящий-то морской аромат.
— А я уже набил! — гордо заявляет Вадик.
— Ох! — говорит мичман. — Ох, баковый! Горе мне с таким баковым…
У причала, под шлюпками, покачивается светлая толща воды. Холодок ее смешивается с теплом прогретого на солнце дерева. Вода облизывает свежую краску на бортах. Вкусную масляную краску.
Шлюпки мы красили сами.
— Уясните, — говорит мичман. — Настоящей гребли у нас не было. Пока. Она будет сегодня. Сорок гребков в минуту. Да, сорок… Что, баковый?
— Все в порядке! — Вадик пожимает плечами.
— Ох, баковый! — вздыхает мичман. — Ох!.. Лопасть весла опускайте в воду на три четверти. И разворачивайте валек. Понятно?
У мичмана крупное лицо, широченные плечи и веснушчатые, волосатые руки. А китель на животе заметно выпирает. Говорит Кашин неторопливо, благодушно щуря светлые глаза, — но только до тех пор, пока не приходит время давать команду. Тут он рявкает так, что мы вздрагиваем.
— Весла разобрать!
Шлюпку уже немного отнесло. Я кладу ладонь на ласковый, теплый от солнца валек и вижу, как на сваях причала пляшут отражения воды — зыбкие солнечные медузы. А за причалом песчаная коса, валуны, и чуть подальше — лес.
Мичман сидит на корме. Китель тщательно застегнут, фуражка на два пальца над правой бровью. А бровь — рыжая. Правая рука мичмана лежит на румпеле, в левой — часы с открытой крышкой.
Я вижу его хорошо, потому что сижу напротив, на месте левого загребного. Правый загребной — Юрка. Мы переговариваемся: «Помнишь?» По загребным равняются остальные гребцы. Они разбирают весла за нашими спинами. На баке приготовился Вадик Василевский со своим напарником. У них самые легкие весла.
За нашими спинами — море.
Мы в одних тельняшках, а с моря веет майский холодноватый ветер. Зябко.
Скоро разогреемся…
— Весла — на воду! — рявкает мичман. — Два-а… — Он выпрямляется, вбирает живот.
Но я не вижу его больше, потому что, занося лопасть весла, веду валек вперед и складываюсь, почти доставая подбородком до колен.
— Р-раз! — Всем своим грузным телом мичман подается вперед.
Ладонями на вальке чувствую, как вода за бортом туго бьет в лопасть весла. Пятки все сильней упираю в перекладину на рыбине, а в конце этого «р-раз!», откинувшись назад, я почти лежу на банке, и валек — у меня на груди.
Вот как плещется за бортом — ходко пошли! Второй гребок. И еще… И еще…
Сначала я их считаю, потом сбиваюсь. Надо было бы и тельняшки сиять.
— Баковый! — гремит мичман.
Справа, кажется, весла пошли вразброд. Жаль, что некогда оглядеться. Далеко мы ушли или нет?
— Два-а… раз! Сколько гребков? Сорок?
— Двадцать восемь! — слышу я голос мичмана. — Двадцать восемь в минуту — плохо!
Это все из-за Вадика. Я успеваю подмигнуть Юрке: «Поднажмем?»
Скрипят уключины. Жарко. Голос мичмана куда-то отодвинулся.
— Два-а… раз!
Наверное, мы далеко все-таки ушли.
— Сорок! Суши весла! — командует мичман.
Сразу становится слышно, как за бортом позванивает вода. Все тише и тише — шлюпка теряет ход. По лицу сползают капли пота.
Неужели была зима — светлое от мороза небо над черным лесом, снег?
Была.
Шла наша рота по дороге — в темноте и снегу. Шла месяц, второй, третий… Небо над дорогой становилось все светлее. Потом из-за леса встало солнце. И мы увидели, как тяжел и влажен снег под еловыми лапами. Как глубоко пробила его капель.
А рота все шла…
Снег растаял. Мы сияли шинели. По-весеннему шумели сосны, а небо над дорогой светлое почти круглые сутки.
И лес расступился.
…Я оглядываюсь: берег далеко-далеко — видны горошины валунов и оранжевые свечечки сосен. А все остальное — только море. Светло-зеленое у берега, сверкающее солнцем вдали и темное над нашей шлюпкой.
Открытое море, облака и солнце.
Жарко! Я стираю ладонью пот со лба.
Падают капли с лопастей весел.
— Теперь понятно, — спрашивает мичман, — почему море соленое? — И хохочет. Долго, раскатисто — так, что в небе отдается.