Искатель, 2013 № 07 - страница 11

— Ты что, не можешь толком объяснить?

Толик отчаянно покачал головой. Юлий вздохнул («Ну и денек сегодня…») и вышел из машины.

Подземный переход, тускло освещенный люминесцентными лампами, был почти пуст, только две древние бабки — торговки редиской, луком и детским секонд-хэндом, — споро собирались домой. Словно некий театральный режиссер обставил заключительную сцену своего спектакля-абсурда: ничего лишнего, ничего, что могло бы отвлечь зрителя от главного. Никаких пышных декораций — лишь голая стена, заплеванный пол и безжизненное нутро коммерческого ларька. Нищета, грязь и убожество, доведенные до абсолюта, а посередине — неясный, почти эфемерный луч света. И одинокая человеческая фигура в центре…

Но главным действующим лицом в этом спектакле все-таки были звуки. Иногда мягкие, иногда пронзительные, волнующие и удивительно живые. Это была не классика — скорее, очень искусная композиция в стиле блюз, тонкая, как луч, в пятнышке от которого на полу лежал раскрытый футляр. В футляре были деньги — совсем немного, несколько смятых десяток и маленькая горстка медяков: все, что набросали задень вечно спешащие прохожие. Те две бабульки-торговки наверняка презрительно скривились бы, увидев такую выручку.

Юлий Милушевич не глядя протянул Рудику двести долларов и тихо проговорил:

— Быстро смотайся на рынок, купи букет цветов. Самый большой.

Ракелю понадобилось еще несколько секунд, чтобы осознать смысл приказания и резонно ответить:

— Рынок-то сейчас закрыт, шеф…

— Тогда нарви с клумбы, тебе не привыкать.

— Да, — сказал Ракель и не двинулся с места.

Возле стены, под тусклой лампой, стояла девушка и играла на скрипке.

Это был блюз. Джек Тигарден, «Осенний вечер в Валенсии» — Егор услышал первый пассаж еще снаружи, подходя к лестнице со стороны улицы Планерной, что примыкала к автовокзалу. Отец рассказывал, что название улица получила благодаря «Обществу красных планеристов», которое заседало когда-то в полуподвале углового дома. Он сам много лет был активным членом этого клуба — наверно, именно благодаря ему Егор заразился небом. И даже стал посещать парашютную секцию, которая действовала на аэродроме. Парашюты нравились Егору больше, чем планеры.

Правда, сам Егор успешно делил свою любовь между небом, рисованием и музыкой. Мама настаивала, чтобы сын занимался фортепиано, хотя он предпочитал модный по тем временам рок-н-ролл и бухающую басами электрогитару — на пленках Элвиса Пресли, Майлза Дэвиса и Гвена Садовски. К рок-н-роллу мама относилась довольно прохладно. К Гвену Садовски тоже: про него писали, что он умер в возрасте двадцати трех лет от передозировки.

В конце концов Егор выбрал живопись. Точнее, живопись выбрали они вдвоем: он и его друг Ромка Заялов. Они вообще класса с третьего все делали вместе: сидели за одной партой, играли в футбол на пустыре позади школы, бегали в музыкалку (отделение фортепиано у Егора, народные инструменты — у Романа) и изостудию. И даже влюбились одновременно в одну девочку, Элечку Веретенникову из параллельного класса. И по очереди таскали за ней портфель…

«Художку» они тоже выбрали вместе.

— Куда двинем? — спросил Роман, на всякий случай захвативший с собой кожаный футляр с балалайкой и папку с эскизами.

Егор пожал плечами. Ромка помедлил минуту и вытащил из кармана монетку достоинством в пять копеек.

— Решка — Рахманинов, орел — Васнецов. Оле?

' — Оле, — согласился Егор.

Ромка подбросил монетку, поймал ее-.и резко припечатал к ладони. Посмотрел и объявил:

— Орел, однако.

— А предки мне пианино собрались покупать, — заметил Егор, нимало не расстроившись. — ^>1 Целых полгода деньги копили. Пропало теперь пианино.

— Ничего, — утешил Роман. — Путевку на юг приобретут, отдохнут от сыночка. А ты — от них… Ну, двинули?

И они «двинули».

Студенческая жизнь закрутила обоих. Это был свой, совершенно особый мир. — мир ленивой свободы, ленивого сленга и насмешливого взгляда из-под полуопущенных ресниц. Кто не испытал на себе — тот не поймет. Ромка на втором курсе засел за фундаментальный труд под названием «Влияние художников Возрождения на творчество Фрагонара», а Егор — Егор продолжал рисовать небо. Во всех его проявлениях: в белых облачках, похожих на кусочки ваты и в жутковатых свинцовых тучах, похожих на рассерженных людскими прегрешениями богов. Бархатно-черное, с ярко-белым кругом луны посередине — и бездонное, пронзительно-синее, которое Егор видел во время поездки в Таллинн, небо над городами, и города с высоты птичьего полета…