Искатель утраченного тысячелетия - страница 40

Оркестр замолк ненадолго.

Но вот я услышал, как Огинский в своем полонезе прощается с Польшей.

И неожиданно вспомнились мне родные места.

Было так, словно в тумане я плыл на пароме, который переправляется через реку. Явственно ощущал запах реки, запах мокрого каната – его крепко схватили руки старого паромщика. Я даже хорошо различал запах осенних побуревших лугов. Паром движется, движется… Слышу чей-то крик с другого берега: «Подай па-ром!» Но где этот другой берег? И когда паром к нему пристанет и я сойду на этот берег, неизвестно. Туман…

И еще вспомнился мне жаворонок. Он поднялся над черной пахотой, раскрывшейся под весенним солнцем. И песня его сливается с трепетом его крылышек и с майским теплым ветром. И по-весеннему переливается и сверкает утренняя роса па веселой зеленой траве.

Но здесь не песнь жаворонка, нет. Какое трагическое нетерпение сердца слышится в полонезе Огинского, который исполняют там, внизу, у источников!

Полонез смолк, но зато во мне он звучал все сильнее и настойчивей.

Я почувствовал: не могу оставаться в номере один на один с моим беспокойством. Я захотел к людям – туда, к фонтанам, где играет оркестр и люди пьют целебную воду.

Спустился. Все вокруг было спокойно.

Я остановился у оград палисадников: смотрел, какие шумно, а скромно, сдержанно чешские дети ведут в этом городе свои игры, как спокойно бабушки появляются в дверях домиков и негромко зовут детей пить чай. Мирно зажигались в домах огоньки.

Оркестр внизу у фонтанов теперь играл что-то очень тихое, долгое, милое, мирное и спокойное…

Заходило солнце. В его лучах поблескивали, переливались огоньками, темнели, гасли брызги, струи вечного фонтана. И, поиграв на солнце, падали. А новые струи снова взлетали. Этот блеск и звон струй фонтана, его всплески меня остановили. Прислонясь к ограде мостика через речку Тепла, в полудремотном состоянии глядел я, как по набережной мимо меня шли и шли люди к целебным источникам, держа в руках кружки.

Гуляли бабушки, толкая колясочки с младенцами. Гдето совсем рядом послышался вопрошающий голос влюбленного юноши и ответный смех девушки.

Вились и рвались высоко вверх струи источника – горячего гейзера Шпруделя. Какая-то обязательная и непременная сила беспрерывно работала где-то глубоко в земле. Обязательность. Навсегда!

Я глядел на эту непременность работы воды. На душе стало светло. Я подумал: ведь и в человеке находится двигатель, который приводит в удивительное движение весь его многообразный организм, его ум, чувства.

Если этот двигатель остановится, жизнь угаснет. И моя цель – попытаться заставить неустанно работать этот неизвестный мне механизм.

Ни минуты простоя! Время не ждет. Работать… искать!

Карлсбад. 10 сентября

Дневник Веригина

Сегодня де Давен вышел в столовую в дорожном платье. Обед прошел в молчании. Я уже собрался уходить, но легким движением руки де Давен остановил меня:

– Пройдемте в сад. Я обещал вам рассказ о лосе на Волге.

Рассказ де Давена

– Однажды в Париже, в доме великого Делакруа, я встретил русского художника, – так начал свой рассказ де Давен. – Он много поведал нам о России. Делакруа только что написал свою чудо – картину «Охота на львов» и расспрашивал русского художника о зимней охоте на волков в России.

Была уж поздняя ночь, когда русский художник и я простились с Делакруа и не спеша пошли по туманному осеннему Парижу. Шли молча. Каждый думал о своем.

У одинокого тусклого фонаря, прощаясь с русским художником, я сказал:

«Вы так увлекательно рассказывали об охоте в полях к лесах России! Видно, ружье и кисть крепко сжились в вашей натуре».

Но он ответил:

«Ненавижу! Ненавижу охоту. Я расстался навсегда с этой страстью в тот зимний час… Впрочем, если угодно, я расскажу вам, как все получилось».

И тут же, под фонарем, слегка качавшемся на ветру, он рассказал мне вот что.

«В России над рекой Волгой есть возвышенность. Русские называют ее – Жигулевские горы. Она покрыта густыми непроходимыми лесами. Все эти места принадлежат какому-то графу.

Я поехал к одному из лесников, который жил на Жигулях.