Искры гнева - страница 13
«Это будто ты, Мартын, нежданно-негаданно обломался, — сверлило и пекло, — обломался, и некому подсобить… Эх, Цеповяз, до чего ты доработался, достарался. Да имеешь ли ты хотя бы хороший очкур?[4] Или только и того, что мотня дырявая… Ухватил, как тот шилом патоки… А может быть, это оттого, что носил ты голову только для шапки. Вот и вышло у тебя так — сеял гречку, а уродил мак…»
Изба Цеповяза находилась по ту сторону оврага, который делил село надвое — на слободу и старый посёлок. Изба стояла на вершине бугра. Дорога к ней была длинная, трудная — с горы на гору. Мартын шёл медленно. Да и к кому ему спешить? Дома его никто не ждёт, там — пусто. Выл сын, но ушёл лет десять назад на Запорожье — и ни слуху ни духу. А в этом году, ранней весной, умерла жена. После её смерти вышел Мартын из избы, запер на засов дверь и отправился с обозом в дорогу.
«Остались ли в избе хоть целыми окна да двери? — думал старик. — Впрочем, если развалились стены, то нужна ли крыша? А может быть, ещё рано тебе, Мартын, думать о тёмной норе? Может, ещё нужно посмотреть на белый свет? — начал он распалять сам себя. — Эх, Мартын, танцуй-ка до смерти, до последнего вздоха!..»
Встречные кланялись, приглашали зайти погостить. Мартын отказывался. Хотя после пережитого на дворе Кислия он не против был бы с кем-нибудь близким отвести душу, развеять жгучую обиду. «Но к кому сейчас ни зайди, начнут соболезновать, сочувствовать. Ведь на селе уже наверняка знают, что произошло со мной. А когда касаются больного, оно ещё больше болит. Да и то сказать, у людей праздник — воскресный день, прибыли дорогие гости — чумаки, — радость, а ты к ним — с горечью. Нет, нечего греть свои бока около чужого тепла… Да и заболит ли кому, когда у тебя, человече, ни в мешке, ни в горшке… Если уж так сталось, лезь плакать в лебеду, чем у мира на виду…» — раздумывал Цеповяз, ускоряя шаг.
Из переулка ему навстречу выбежали несколько ребятишек, послышалось радостное, звонкоголосое:
— Здоровеньки булы, дедушка!
— Добрый день вам!
— Добрый день! — ответил Цеповяз, хотя на дворе уже вечерело.
Дети окружили старика, начали тянуть к нему руки, цепляться за полы бурки. И Мартын, казалось, забыл о своих злоключениях, о горьком надругательстве над ним.
— Чумачки вы мои любимые, чумачки, — говорил растроганный Цеповяз. У него постепенно оттаивало сердце.
А впереди старика ждала ещё одна неожиданность.
Подходя к своему двору, он ещё издали с удивлением заметил, что двор его прибран, подметён, засажен цветами, изба, как видно, недавно побелена. Навстречу Мартыну вышли гурьбою мальчики и девочки. У одних в руках были тарелки с пирожками, варениками, у других — завёрнутые в лопуховые или буряковые листья комочки масла, кусочки сала или колбасы.
Перебивая друг друга, дети застенчиво, тихо, но сердечно, искренне защебетали:
— Это вам…
— Вам, дедушка Мартын…
— Мама прислала…
— Берите. Вкусно…
А во дворе под окном родной избы приветливо усмехались лопухастые, узловатые ярко-красные мальвы…
После захода солнца в корчму заглянул Гордей Головатый — побритый, переодетый в чистое. Он выглядел помолодевшим, бодрым. Гордея радостно приветствовали и подвыпившие и трезвые:
— Здоров, казаче-чумаче!
— Давай до гурту!
— Как чумаковалось?..
— Наверное, озолотился?..
— Ставь-ка оковитой.
— За возвращение!..
— Поставлю, а чего ж… — заявил с готовностью Гордей. — Эй, шинкарка! Добрую чарку!
— Ну, будем!
— Твоё здоровье!
— За встречу!
— По полной!.. — раздавалось в корчме весело, задиристо, громко.
Круг друзей около стола, за которым сидел Гордей, всё ширился. Нарастал и весёлый гомон. И никто из присутствующих не обратил внимания, что, угощая, Гордей сам не пьёт, а только пригубливает и всё время поглядывает то на окно, то на широко открытые двери и внимательно присматривается к каждому, кто входит в помещение.
Ожидание Гордея было не напрасным. Когда на дворе уже совсем стемнело, на пороге корчмы показался высокого роста человек, в чумарке[5], шапке, вооружённый пистолетами и саблей: он быстро (углядел всех сидевших и столпившихся у столов, встретился взглядом с Головатым, незаметно кивнул ему и исчез.