Искусство жить (с)нами - страница 8

Скованный страхом Еремей не мог пошевелиться, не мог обернуться, чтобы узреть то неведомое, что порождало эти слова. Звук прижимающегося к земле под тяжестью медленных шагов снега коснулся его слуха. Шаги были гигантскими, их тяжесть вминала не только снег, но и чёрную землю под ним, мужчина чувствовал это спиной. Чем были ближе шаги, тем становилось более отчётливо слышно глубокое дыхание. Чтобы наполнить воздухом гигантские лёгкие, требовалось как минимум полминуты и полминуты на то, чтобы лёгкие опустошить от него. Когда шаги и дыхание остановились, то окаменелость тела Еремея сошла на нет. Он медленно, опасаясь резких движений, поднялся на ноги и повернулся.

Возвышаясь над поляной, стоя на ровне с вековыми великанами-соснами, держа гордую стать, стоял Олень. Его разросшиеся ветви-рога стремились упереться в небесный свод, а огромные, размером с половину человеческого лица глаза, не позволяли слишком долго смотреть в себя, грозя утопить в себе всё мирское, что было тогда в Еремее.

— Тебе нечего сказать, Еремей, — раздался тот самый тёплый бесполый голос. Олень внимательно смотрел на мужчину, но ни рот, ни лицо его не шевелилось. — Любви моей к тебе нет конца, сынок, — Олень немного наклонил голову набок, и Еремею даже показалось, что он заметил, как лицо гигантского зверя шелохнулось в лёгкой доброй улыбке. — Ты не понимаешь? — Олень не только говорил приятным для ушей Еремея голосом, но и слушал приятным еремеевой душе способом. Не слушая слов, а воспринимая то, что идёт и перед словами и перед мыслями. — Я научу тебя пониманию. Ты поймёшь, что ты мой сын, так же, как Я твой. Отче мой, Еремей.

Сознание учёного полностью опустело от страха, удивления, восхищения и эйфории непонятного. Но в тоже время он понимал, что всё происходит на самом деле, так же, как он понимает всю истинность существующего момента, он понимал истинность слов Оленя, всю его чистоту и непорочность.

— Всё поменялось, Еремей, извини меня за это, — лицо Оленя помрачнело. — Все слова, которые передавались от нас к вам, теперь есть лишь лукавство. Я плачу об этом не переставая, но Лукавый поводился везде. Мы жаждем, чтобы вы стали теми, кем должны стать, мы шепчим вам это в души, когда вы возвышены от счастья и угнетены от тоски, мы радуемся за вас, когда вы следуете Пути, чтобы сделать то, что можете сделать. Но вы перестаёте нас слушать, вы перестаёте слушать себя, вы слушаете только других, чей голос идёт от Лукавого. Почему ты не слушаешь меня, Еремей?! — голос прозвучал, как отцовский гром.

Тут Еремей почувствовал, как лёгкие сами наполняются воздухом, и он может говорить.

— Я не знаю! Я не слышал тебя, Я не знаю тебя, — со слезами вымолил учёный.

— Я говорил, что тебе нужно заняться кандидатской, съездить в деревню, отдохнуть вместе с родителями. Но ты ослушался меня, Еремей, — голос Оленя опять сошёл на милость, и в нём снова пробудились нотки родительской ласки.

— Этого Я хотел, но что моё мнение по сравнению с благом общества. Я не могу делать только то, что считаю нужным, Я должен был помочь жене и своей Родине.

— И ты ей помог? — голос Оленя кольнул Еремея слишком глубоко, в воспоминаниях больно мелькнула картина утопающий в кисельном льду егеря Клавдии Степановны.

— Нет, Еремей, не за то ты себя клеймишь. То, что ты остался жив, это единственный твой правильный поступок на Пути к тому, что ты сделаешь.

— Кто ты?! — с решимостью и страхом в голосе перебил Еремей Оленя, а после стиснул до боли зубы, понимая всю грубость своего опрометчивого поступка.

Олень не испытал обиды и лишь с чистой улыбкой ответил:

— Я просто Олень. А кто ты?

Еремей растерялся перед таким вопросом и стал искать в глубинах своего «Я» понятия, которые могли бы в полной глубине передать суть его существования перед таким великим существом как Олень. Собравшись с духом, мужчина выпрямил спину и представился:

— Заслужены учёный Советского Союза, академик, доктор наук в области химии и биоло…

— Что это? — на этот раз Олень перебил мужчину.

Еремей пошатнулся. Как можно было объяснить такие понятия с нуля?