Испанские братья. Часть 3 - страница 30

— Отец, я Ваш сын, моё имя Карлос.

— Я никогда не видел Вас… до вчерашнего дня.

— Это верно, но…

— Нет-нет, — оборвал его старик, — Вы говорите безумные слова, у меня был только один сын — Хуан, Хуан Родриго. Наследник дома Альварес де Менайя всегда носил имя Хуан.

— О да, отец, и он сейчас капитан дон Хуан, храбрейший воин, самый лучший человек и самое верное на свете сердце. Как бы Вы его любили! Как бы я хотел, чтобы Вы увидели его лицо! Но нет, благодарение Богу, что Вы этого не можете!

— Мой малыш стал капитаном в армии Его императорского высочества! — сказал дон Хуан, в представлении которого у власти всё ещё стоял великий император.

— А я, — прерывающимся голосом говорил Карлос, — я тот, кто был рождён, когда Вас считали мёртвым. Я открыл свои глаза в этом печальном мире в день, когда Господь призвал мою мать из мира зла в небесную обитель, — я послан сюда, чтобы после долгих страданий и одиночества принести Вам утешение… как это чудесно, не правда ли, отец?

— Твоя мать? Что ты сказал о своей матери? Моя жена! Моя Констанца! О, дай мне увидеть твоё лицо!

Карлос поднялся, встал на колени, старик положил ему руки на плечи и долго и сосредоточенно его разглядывал. Наконец Карлос взял его руку со своего плеча:

— Отец, — сказал он, — ты будешь любить своего сына? Пожалуйста!

Он так долго был окружён злобой и ненавистью, и его сердце истосковалось без любви и человеческого сочувствия…

Дон Хуан сначала не отвечал ничего, потом провёл пальцами по мягким волосам Карлоса.

— Они такие же, как у неё, — мечтательно проговорил он, — и глаза тоже её — синие… о да, я благословлю тебя… но кто я, чтобы благословлять? Бог да благословит тебя, сынок!

Наступила глубокая тишина, но тут ударил большой монастырский колокол. Впервые за двадцать с лишним лет дон Хуан его не расслышал.

Но услышал Карлос. Как он ни был взволнован, он подумал о том, что для кающегося может иметь плохие последствия, если он не выполнит какую-то часть возложенного на него покаяния. Поэтому он мягко напомнил ему об его обязанностях.

— Отец, о, как непривычно и прекрасно произносить это слово! Отец, в этот час Вы всегда читаете псалмы покаяния! Когда Вы закончите, мы с Вами побеседуем. Мне так много надо Вам рассказать!

Кающийся подчинился с безмолвной покорностью, которая стала второй его натурой, и на обычном месте перед распятием начал своё однообразное монотонное чтение.

Только что разбуженная в его уме и сердце новая жизнь была ещё далеко не так сильна, чтобы сломить оковы многолетней привычки, и это было для него благом, оковы привычки были его защитой. Если бы не они, неудержимый поток мыслей и чувств стал бы для него непосильным потрясением. Но привычная латынь, которую он бездумно, без всяких эмоций, порой даже бессознательно повторял, как спасительный сон окутывала душу.

Между тем Карлос от души возносил благодарственные молитвы. Здесь, именно здесь, в мрачном и безнадёжном заточении, во вместилище отчаяния и страха Бог исполнил страстное желание его сердца, утолил тоску его детских и юношеских лет. Теперь дикая пустыня стала местом радости. Теперь его жизнь казалось ему завершённой, начало и конец её обрели значение и смысл, и вся она стала ему ясна и понятна, на него снизошло умиротворение: «О, брат мой, мой Ру! Я нашёл, нашего отца! Мой милый брат, если бы я только мог тебе это сказать!» — кричало его сердце, но он сдержал этот крик и слёзы, потому что это могло опечалить отца.

Карлосу предстояло выполнить ещё одну задачу, и он с большим рвением за неё принялся. Может быть потому, что инстинкт подсказывал ему, что преследование практической цели защитит его от волнений, которые оказались бы не по силам для его ослабевшего тела. И он стал обдумывать, как лучше оживить воспоминания о прошлом в душе отца, и как помочь ему понять настоящее, и при этом не допустить перегрузок для его омертвевшего духа. И он решил, что сначала расскажет ему всё, что возможно, о Нуере. Он говорил о Диего и Долорес, описывал замок, рассказывал, как он выглядит изнутри и снаружи, рисовал ему обстановку, прежде столь привычную для его глаз. С особой тщательностью он описывал маленькую внутреннюю комнату рядом с галереей, не только потому, что она претерпела наименьшие изменения, но и потому, что в своё время это был его любимый уголок.