Испанские братья. Часть 3 - страница 39

И ещё… Вероятно, во время этих празднеств состоится торжественное аутодафе… Эту мысль он даже втайне не решался облечь в слова. О, если бы была воля Божья отозвать к тому времени горячо любимого отца!

— Сейчас декабрь, — ответил Карлос на вопрос, — но я не запомнил дня. Возможно сегодня двенадцатое или четырнадцатое число. Хочешь, я прочту вечерний псалом на двенадцатое — песнь божественная…

Пока Карлос читал, случилось то, чего он добивался — отец заснул. День и последующая ночь прошли попеременно в нервозном беспокойстве и часах глубокого забытья. Только один раз дон Хуан говорил связно.

— Я думаю, ты скоро увидишь мою мать, — сказал Карлос, увлажняя его губы.

— Да, — прохрипел умирающий, — только сейчас я об этом не думаю. Намного лучше то, что я увижу Христа…

— Мой отец, ты имеешь Его мир, ты надеешься на Него?

— Да, сынок.

Карлос ничего больше не сказал. Он был удовлетворён, нет, он был счастлив. Тот, Кто во всём есть первый, занял достойное место в сердце умирающего. И перед Его любовью поблекла любовь человеческая, тесно переплетавшаяся в его душе с самой жизнью.

В последнюю ночную стражу, перед самым рассветом, Он послал своего ангела, чтобы дать узнику свободу. Он так нежно разрешил связывавшие узы, что сидевший у его ложа сын, сжимавший его руку и смотревший в его лицо, искавший прощального взгляда, в точности не заметил мига, когда пришёл Избавитель. Карлос не мог сказать «он уходит», ему оставалось только сказать «он ушёл», поцеловать побелевшие губы и закрыть ушедшему глаза…

Наверное никто никогда ещё так искренне и страстно не благодарил Бога за то, что Он возвратил им их близких от врат смерти к вечной жизни, как в этот час Карлос. Так незаметно открылись ворота в вечную жизнь, которые теперь уже никто не мог запереть.

— Мой отец, ты вошёл в покой, — шептал он, непрерывно глядя в навеки успокоившееся родное лицо. — Никто уже не может посягнуть на твоё блаженство. Никакая злоба людская и дьявольская не может уже причинить тебе боль. Только что ещё в их чудовищной власти, и теперь — свободен! Слава Богу! Слава Богу!

Дождь прошёл, и в царском величии на востоке поднималось солнце, окрашивая комнату огненными золотисто- алыми бликами, — чудесное зрелище для узника мрачных казематов Трианы. Но сегодня оно не в силах было отвратить его взор от созерцания красоты навеки успокоившегося умиротворённого лица. Когда нежный алый отсвет скользнул по безжизненному лицу, Карлос с тихой благодарностью прошептал:

— Для тебя солнце и сияющий день теперь ничто, потому что ты теперь видишь славу Божью!

Навеки с Господом! Да будет так!

(Монтгомери)

Карлос всё ещё сидел у ложа отца, забыв о времени, ничего не замечая, будто уже перенёсся в вечность… Но тут отворилась дверь его камеры, и вошли два важных посетителя. Первым вошёл настоятель. Карлос поднялся со своего места, и, глядя в глаза настоятелю сказал:

— Мой отец свободен.

— Как? Что такое? — вскрикнул фра Рикардо, от удивления нахмурив брови.

Карлос сделал шаг в сторону, чтобы он мог подойти и увидеть умершего. Настоятель озабоченно подошёл ближе.

— Но почему меня не позвали? Кто присутствовал при его кончине?

— Я, его сын.

— Но кто ещё? — голос настоятеля стал резким. — Кто совершил над ним последнее помазание?

— Его он не получил, сеньор, потому что он этого не пожелал. Он сказал, что для него Первосвященник — Христос, и он не желает исповедания и таинства святого помазания. Доминиканец побледнел от гнева, губы его побелели.

— Лжец! Жалкий обманщик! — закричал он, как ты смеешь утверждать, что тот, за которого я возносил молитвы, над душой которого я столько трудился после долгих лет искреннего покаяния без помазания и отпущения грехов ввергнут в ад вместе с Кальвином и Лютером? Как ты смеешь?

— Я говорю, что он с миром отошёл в обители своего небесного Отца.

— Богохульник! Лжец, как и дьявол, который есть твой отец! Это ты, в своей непримиримости с истинной верой не захотел никого позвать! Ты виноват, что его дух отлетел не причастившись святых таинств матери-церкви! Губитель души, души твоего отца! Но этого тебе мало, у тебя хватает наглости, чтобы стоя здесь, срамить его память уверяя нас, что он умер как еретик! Но это твоё утверждение лживо, как и твоя проклятая вера!