Исповедь пофигиста - страница 6
Положили на пол, бить почему-то не стали, отобрали пистолеты и повезли в РОВД. Нам приписали «разбой и вымогательство с юридических лиц», ну и «ношение оружия» вдогон. Я уже жопой чувствовал свои двенадцать лет. Потом суд: мне дали-таки двенадцать, остальным по восемь.
На следующую ночь заходит в камеру «мой мент» и базарит:
— Ты хочешь в Германию. (Откуда он, падла, об этом узнал?) Я тоже. Но ты там почему-то можешь быть, а я нет. Ты там себе другую машину купишь или украдешь, а мне твоя нравится, хоть убей!
Я подписал ему дарственную, тут же в камере ее заверил нотариус, и мент сразу всех выпустил из тюрьмы. Мне еще дал двадцать пять баксов «компенсации». Все документы суда были сожжены в камере: судили же нас местным «деревенским» судом. Дурдом в кубе! Этим делом даже сам Папа занимался.
А бандиты мои остались очень недовольны ментом. На следствии козел-следователь спросил крутого качка с железными костяшками на пальцах (Белого), кто он по профессии.
— Да я вообще водитель с рождения.
— С такими костями — водитель! — хмыкнул следователь.
— Ну и что, — обиделся Белый, — я ими гайки забиваю.
— Вообще-то гайки закручивают.
— А… ну извините…
Из тюрьмы я сразу же пришел к сестре. Она напоила чаем и попросила уйти. Мать даже не впустила в дом.
Глава пятая
Ну, черт с ним, с Папой! А то еще приснится.
Мне плевать на бандитов, на политику, на советскую власть и на новых украинцев со старыми евреями. Я машину люблю, баранку люблю, дорогу люблю; мне нравится и в кабине, и под кабиной, и с напарником, и без, без даже лучше.
Сижу сейчас в хамельнской криминал-полиции, от мафии спасаюсь, а перед глазами рейсы, рейсы, рейсы… Хрен знает, откуда что бралось и куда девалось. А только помню все до мелочей, до запаха паленых покрышек, до визга тормозов, кто мне что сказал, промычал… Стоп! Про-мы-чал… А вот это была история — дурдом с трубой!
Едем мы все от той же бандитской фирмы в Талмы, в Прибалтику. Приехали после двадцать первого июня, после моего дня рождения, которого, кстати, может, и не было. В этот день у них, у прибалтов разных, День свободной любви. Нет, Ночь свободной любви.
Девки ходят с колокольчиками, как коровы, не брешу: парней вызванивают. С венками на башках из листьев кленов. И в этот день, обалдеть, девка должна потерять свою невинность. Как будто она у нее есть!
Нам, водилам, говорят:
— Хотите, мы вам эту ночь устроим?
Я говорю:
— Нет, спасибо. Не хочу.
А Вовка, идиот, орет:
— Я хочу!
Хочет он! Как будто без него прибалтийские девки себя невинности не лишат. В общем, они его забрали на всю ночь.
А ко мне всю ночь: стук-стук в дверь. Открываю — девка, невинная. И сразу:
— Как вас зовут?
Причем по-русски.
— Короче, — говорю, — я спать хочу.
А Вовку утром привезли. Он как завалился в кабину, так и влип в сидушку:
— Все, — шепчет, — меня двое суток не трожь, я уже почти неживой…
Его там по всему кругу протащили: сначала на какую-то дискотеку, потом где-то с тремя сразу танцевал; проснулся в чьей-то кровати уже с одной, шмотки собрал и убег с ней куда-то. И ничего не понял, кроме того, что все девки были уже совсем не невинные, а еще до него очень виноватые.
Ладно, едем обратно. Проехали белорусскую таможню. Там дальше поле и пасутся бараны. У Вовки все еще после свободной любви руки трясутся. А кроме этого, у него бабушка жила в деревне под Киевом. У него, когда руки трясутся, всегда бабушка вспоминается.
Да, руки трясутся, бараны пасутся… А пастуха нет.
Вовка говорит:
— Гляди, пастуха нет! Давай баранчика прикоммуниздим.
Я говорю:
— Ты че!
— А че? Машина пустая, трасса тоже.
— Да ты че, свободный любовник! Пастух проснется, солью в жопу залупит, никакой баран не нужен будет.
Ну, убедил-таки меня. Решили, чтоб все по-честному: ходим-едем, сигналим-орем пастуха.
Глядь, там озерцо, и пастух лежит с ногами в воде. Сначала думали — мертвый, пригляделись — никакой: с бутылкой лежит, в куртке, готовый на ноль!
— Ну, — радуется Вовка, — видишь, он дохлый. Все, гони барана!
Гонялись за бараном долго. Он бежит, отара рассыпается, и каждая овца норовит тебе под ноги прыгнуть. Наконец поймали, повалили. Вовка — здоровый мужик. Связали. Я говорю: