Испытание - страница 12

— Счастливый путь, Богдан Петрович. Кланяйтесь вашей милой Валентине Сергеевне, Алешу целуйте, маму...

— Спасибо. Передайте привет вашей супруге...

— Ксении Романовне?

— Ксении Романовне.

— Бедняжка беспокоится, Богдан Петрович, — сказал он, наполовину влезая в машину Дубенко. — Ведь мой возраст-то призывной. Правда, я на спецучете, оборонное предприятие, но этот твердокаменный Рамодан может сунуть меня на фронт в порядке партийной мобилизации. — Белан моментально сбросил с себя ухарскую фатоватость и, заискивающе задерживая руку Богдана в своей широкой руке, продолжал говорить, смотря в упор своими нагловатыми красивыми глазами. — Я могу итти на фронт, но чем я меньше принесу пользы здесь? Оборонное предприятие. Почти весь транспорт наш мобилизнули. Будьте уверены. Все налажу. Даю слово!

— Разве уже Рамодан говорил вам о мобилизации?

— Нет... Нет... Но он может.

— Рамодан замечательный человек и коммунист.

— Я не хочу обижать Рамодана. Простите... Только, прошу вас, не говорите ему ничего. Вы слышали новость? Из надежных источников: наши взяли Варшаву, Кенигсберг и Бухарест. Восточная Пруссия горит, как солома. Я был перед войной на границе. Там такие мальчики сидели в самолетах, умереть можно.

— Кто вам рассказал эти... новости?

— Надежные источники. Информбюро не сообщает. Политика! Нельзя раскрывать тайну наших стратегических ударов, — с особым удовольствием повторив последнюю, очевидно, подцепленную им где-то фразу, Белан подморгнул, приложил руку к козырьку и, когда «ЗИС» рванулся вперед, помахал кепи.

Город был полон слухов. Что сообщил Белан, было пустяки. Но как велико желание услышать хорошую весть! А в самом деле — почему бы не взять Варшаву и Кенигсберг? Почему бы нашей южной армии не ворваться в Бухарест? На юге теперь, очевидно, сражается его друг детства и сподвижник по «шалостям гражданской войны» Николай Трунов. Неужели отходят блестящие дивизии, которые с такой гордостью показывал ему Николай? Неужели падают разорванные бомбами германских «юнкерсов» кавалеристы его дивизий и выхоленные строевые кони? Как справился Николай с огромной ответственностью — водить в бой несколько тысяч людей, доверенных его воле?

Плотники обшивали досками зеркальные стекла магазинов, окна парикмахерских, ресторанов обкладывались мешочками с песком. Город, за которым с любовью ухаживали все, следили за цветом стен, гармоничностью реклам и вывесок, постепенно слеп. Саперы опрыскивали из краскоопылителей изящное здание штаба округа. На город опускалась война. Начинались ее будни.

Сбросив в прихожей пальто и шляпу, Богдан прошел в столовую. Сестра уже приехала и сидела к нему спиной.

— Танюша!

Сестра бросилась ему на шею и зарыдала. Девочка, которую держала на руках Валя, увидев плачущую мать, приготовилась зареветь.

— Танюша, что с тобой?

— Тима... Уже на фронте...

Богдан ощутил на своих руках слезы сестры, не так давно веселой и жизнерадостной девушки, заметил, что она была одета в черное платьице, помятое в дороге и запыленное, волосы давно не чесаны, ленточка, стягивающая пучок, — загрязнилась. Таня похудела, лицо вытянулось, веки покраснели, на шее появились морщинки. Пытаясь улыбнуться и застенчиво прикрывшись пеленкой, она начала кормить грудью ребенка. Анна Андреевна поглаживала ее плечо.

Сестра только что приехала с вокзала. Так как поезда ходили не по расписанию, ее никто не мог встретить. Она кое-как втиснулась в автобус, и на остановке ее случайно увидела Валя и донесла чемодан до квартиры.

— Только-только ввалились, — сказала мать. — Еще умыться не успела.

— Не смотри на меня, Даня, — сказала Танюша, — я грязная, нечесаная. Четверо суток ехали из Киева. Замучилась... Тиму призвали в первый день и тотчас отправили эшелоном. Сказали — на Перемышль или Львов. Там сейчас бои...

— Вот хорошо, — сказал Алеша, — дядя Тима повоюет.

Танюша прикусила губу.

— Счастье небольшое, Алешенька, — Танюша горько улыбалась, — в самое пекло.

Нелегко пришлось сестре. Только что начали устраивать свою жизнь, и вот... Гитлер. Его зловещая тень поплыла над страной.

Таня рассказывала.