Испытания - страница 10

Марьяна с детства презирала тихонь, молчальников, может быть, под влиянием матери, школьной учительницы. Мать запомнилась по-разному. Были воспоминания путаные, до сих пор пугающие. И было одно — ясное и как бы озвученное.

…Черная доска. Золотая коса, обернутая вокруг маминой головы. Мамины руки — синий обшлаг с белым кружевом. Белые буквы, вырастающие из-под руки. Белая широкая строка на черной доске: «Мы не рабы. Рабы не мы». Мамин голос, как будто она поет: «Мы не рабы. Рабы не мы». И она, Марьяна, Мара, за первой партой, очень гордая матерью, старается сказать так же, чтобы получилось вроде песни: «Мы не рабы…» И у Мары, и у всех остальных вторая часть строчки получается иначе, чем у Марьяниной мамы, их учительницы. И в конце концов мамин обрадованный голос: «Можно и так, как вы читаете! Можно сказать: «Рабы не́мы». Немы — значит не умеют говорить, болезнь такая. Или не хотят… Впрочем, тоже болезнь. Это вы поймете, когда вырастете… Пока знайте, что надо говорить правду вслух. Только рабы не́мы». И она умела, могла говорить эту правду. Она выступила обвинителем на суде против шайки преступников. А вскоре маму нашли за деревней: лежала она на снегу с окровавленным лицом и распухшими полуоткрытыми губами. Толпились возле мужики и бабы, а маленькой Маре казалось, что мамины губы шептали: «Только рабы не́мы».

А потом отец, директор школы, часто говорил Марьяне, что «молчание — золото», но эта поговорка не смогла вытеснить из ее души материнских слов…

Даже сейчас, на приеме у директора Озолова, силу и властность которого она уважала, Марьяна чувствовала нутром, что и она хозяйка жизни, имеющая полное право получить то, что ей необходимо. И уж во всяком случае не раба она, не такая, чтобы сидеть с потупленным взором и запинаться на каждом слове!

Марьяна, еще в школе быстро запоминавшая стихи и песни, легко заучила устное дополнение к своей письменной просьбе, которую она уже давно отдала бригадиру, Александре Матвеевне.

Не сводя с директора своих — как она сама особенно сильно почувствовала в эту минуту — ярких красивых глаз, Марьяна старалась плотно вложить, втиснуть каждое слово в голову могущественного человека. Инстинктивно старалась говорить негромко, потому что голос, в отличие от внешности, был у нее некрасивый, с хрипотцой, хронически простуженный еще на Севере. Марьяна объяснила, что ее мужа, Крупицына Николая Егоровича, заполярного штурмана, перевели сюда начальником лаборатории, дали двухкомнатную квартиру вместо обещанной трехкомнатной. А сейчас уже двое детей, Вероника и Алеша. Муж пишет диссертацию.

Сама она, Марьяна Крупицына, — лучшая монтажница прославленной бригады.

— У Лаврушиной нет лучших и худших, у нее все равны, — поучительно вставил Озолов.

— Могли бы просить четырехкомнатную — детская, спальня, кабинет и гостиная, вместе со столовой, — продолжала свое Марьяна, — но сознательные мы с мужем и просим от завода даже меньше, чем нам полагается, чтобы жить по-человечески.

Чуть-чуть вывернутые ноздри молодой женщины раздувались, придавая ее румяному лицу выражение наступательной решительности. «Тигрица», — подумал Озолов. Ему захотелось, чтобы Марьяна посмотрела на него так, как Ольга Владимировна Пахомова нынче утром на Вагранова, — восхищенно и заботливо. Но Федор Николаевич подавил вздорное желание и мысленно обратился к существу дела: может он дать монтажнице из бригады Лаврушиной квартиру или нет? Надо бы дать. Поощрить. В интересах производства. Но не может. Ибо он только что фактически отдал Артемюку единственную, оставшуюся в резерве. Перерешать вопрос в пользу монтажницы — значило бы запутать важную схему взаимоотношений, сложившуюся у Озолова с Артемюком. В интересах производства сложившуюся…

Николай Федорович хотел отказать просительнице мягко. Но, собственно, какая же она просительница? Под настойчивым, требовательным взглядом, под напористым полушепотом никакой мягкости у него не получилось. Сказал по-хозяйски властно:

— Трехкомнатной квартиры для вас у завода нет. Четырехкомнатной тоже.

Марьяна молча встала. Озолов тоже поднялся и машинально снял темные очки, как делал всегда при необходимости добавить себе зоркости. И в залитом солнцем кабинете его заново поразили румянец, чуть вывернутые ноздри, золото волос Марьяны Крупицыной. И несвоевременность ее прихода поразила, несвоевременность, которую он только сейчас осознал.