Истории от первого лица - страница 11

— Я молчу. Я все время молчу. Не хочу, чтобы она знала…

— Пойдем быстрее, — сказал Витька, — а то мы к ночи не дойдем…

Мы прошли еще несколько шагов. Семен сказал:

— Никак не пойму — почему одного кого-то любят, верят ему, а другого, может, он в тысячу раз лучше, и в грош не ставят?

— Брось философию разводить, — сказал Витька. — Запутаешься.

Мы прибавили шагу. На улицах уже зажглись фонари, от прокаленных за день каменных стен несло сухим, устойчивым жаром.

Семен сказал:

— Все-таки это счастье, что она ничего не знает…

Я не выдержала:

— А ты уверен?

— Да.

— Счастье в незнании, — сказал Витька.

— Думаешь? — спросил Семен и сам же ответил: — Да, счастье в незнании.

Мы добрались до дома уже в двенадцатом часу. Я долго не могла заснуть в ту ночь.

…На том месте, где некогда стояли дровяные сараи, валялась груда досок. Я подошла ближе. Я увидела обшарпанную, обмытую дождями доску. И вдруг мне почудилось: я вижу почти стертый от времени зеленый след на доске. Да, так и есть. Может, это была часть нарисованной когда-то Витькой «Трубки мира»?

Странное чувство охватило меня. Это чувство мне довелось уже испытать прошлой осенью, когда я шла уральским жиденьким лесом и прямо перед собой увидела копну скошенного сена. И тогда показалось — кто-то позвал меня давно забытым, но хорошо знакомым голосом.

Я остановилась и сразу вспомнила: однажды Витька достал где-то сена и устлал им пол в нашем сарае.

Пряный, немного печальный запах медленно увядавшей травы жил в «Трубке мира» вплоть до самых морозов, и вот спустя годы в лесу я снова вдохнула его, и невольно увиделся мне тогда наш дом на Мытной, окна в батистовых занавесках, лопухи во дворе, пестрые зобастые голуби, сиротливо ютившиеся на крыше.

Я вновь ощутила себя маленькой, низкорослой, с острыми плечами; как бы со стороны я увидела всегда растрепанные волосы, пальцы в цыпках, неровный румянец обветренных щек…

Это была как бы встреча с детством, вплотную, лицом к лицу, казалось — вот оно, совсем рядом, стоит только протянуть руку.

Я протянула руку, взяла клочок сена, окунулась в него лицом, и сухие травинки, беспощадно сожженные солнцем, небольно укололи мои щеки.

Теперь я тоже стояла, молча глядела на стертый, еле заметный зеленый след.

Доска уцелела, даже краска не совсем смылась, а человека, державшего тюбик с краской, давно уже нет на свете.

…Он вызвал меня, свистнул, как и обычно, три раза, и я выбежала во двор. Были последние августовские дни, жаркие и светлые солнечные лучи заливали двор.

— Давай напоследок посидим в нашей «Трубке», — сказал Витька.

Я села в середине, Витька и Семен — по краям.

Два месяца тому назад я окончила десятый класс. У меня была длинная коса, которую я по-взрослому закалывала на затылке, двадцать первого июня, на выпускной вечер, я надела первое в моей жизни крепдешиновое платье и туфли-лодочки на каблучках.

— Где Ростик? — спросила я.

— Уехал в эвакуацию, — ответил Семен.

— Куда?

— Эвакуировался куда-то в Сибирь.

Тогда это слово только-только родилось, оно было еще непривычным, необкатанным.

— А почему он эвакуировался?

Витька рассердился:

— Почему, почему! Уехал — и все тут!

Семен примирительно положил руку на его плечо.

— Не кипятись, все равно его бы не взяли, у него слабые легкие.

— У Витьки слабое зрение, — сказала я, — его тоже не должны взять.

— Уже взяли, — сказал Витька.

— Сам напросился?

— Какое это имеет значение? А Ростик-то ни с кем не простился.

— Они очень спешили, — сказал Семен. — Отец прибежал с завода, два часа на сборы — и в вагоны…

— Хватит о нем.

Витька приблизил ко мне лицо, потерся носом о мой нос. Так он делал тогда, когда хотел показать мне свое расположение.

— Катериненко, пожмем друг другу руки…

— Вы оба уходите?

— Да.

— Когда?

— Завтра утром.

Я не была плаксой, я плакала очень редко, и они ценили меня за это еще в то время, когда я была совсем маленькой. Я и теперь не хотела плакать, а слезы катились сами собой, и я закрыла лицо руками, но Витька насильно разнял мои руки. Потом вынул носовой платок, вытер им мой нос и глаза.

— Теперь порядок, — сказал он.

Спустились тихие летние сумерки, но ни в одном окне дома не было света. Откуда-то издалека донесся сперва глухой, потом все более нараставший рокот. Захлопали двери. Послышались громкие, взволнованные голоса.