История цветов - страница 25

А еще я спросил о так называемой «недосягаемой келье» и, отыскав, осмотрел ее. Она была устроена на круче, что в десятки тысяч раз выше, чем скала с кельей Вонхё. Туда вела деревянная лестница высотой примерно в сто чхоков, прислоненная прямо к отвесной скале. С трех сторон ее окружали пропасти, глубину которых невозможно было измерить. В эту келью можно было попасть, лишь спускаясь ступенька за ступенькой спиной к обрыву. Один неосторожный шаг — и уже можно не спастись.

Был обычный день, когда я поднялся на высоту одной террасы или башни, не превышающей киля с чаном, а голова моя уже закружилась и в глазах потемнело так, что я не смог глянуть вниз. Мои ноги все сильнее дрожали от страха, но я все же добрался до места, к которому так стремился, и от радости захлопал в ладоши. Не успел я еще попасть в келью, как голова снова закружилась от высоты, но я с давних пор так много слышал об этом знаменитом месте, что теперь почел за счастье прийти сюда специально. Если бы я не осмотрел эту келью и не смог поклониться изображению известного буддийского наставника Чинпхё, то потом непременно пожалел бы об этом. И вот медленно, цепляясь за ползучие растения, я стал спускаться спиной к обрыву. Ноги с трудом коснулись ступеньки. Мне казалось, что я вот-вот упаду.

Наконец я вошел в келью. Ударом о камень высек огонь и воскурил ароматы перед «истинным обликом» наставника. Имя его — Чинпхё. Он родом из селения Тэчжон уезда Пёкколь. В двенадцать лет Чинпхё взобрался на скалу «Недосягаемая» на горе Хёнгесан, чтобы с тех пор там поселиться. Гора, на которую я карабкался, и была горой Хёнгесан. Здесь он сел в позе медитации, чтобы увидеть бодхисаттву Милосердия и бодхисаттву Кшитигарбху. Шли дни, но они не являлись, и тогда он бросился в пропасть. Два отрока в зеленых одеждах, подхватив его на руки, сказали: «Наставник еще слаб в учении, поэтому не узрел двух святых». И тогда Чинпхё, собрав все свои силы, погрузился в созерцание еще на трижды по семь дней. И тогда над деревом перед скалой воплотились бодхисаттва Милосердия и бодхисаттва Кшитигарбха, которые вручили ему заповеди. Бодхисаттва Милосердия собственноручно передал сутру Чжаньчацзин в двух свитках, присоединив к этому сто девяносто девять дощечек с записями, дабы они указали путь всем живущим.

Келья Чинпхё была прикована к скале железными цепями и потому не покосилась от времени. В народе говорят, будто ее построил дракон моря.

Когда мы собрались уже в обратный путь, правитель уезда распорядился устроить пирушку на одной из вершин. «Это Манхэдэ — Терраса, откуда смотрят на море, — сказал он. — Я хотел бы вознаградить господина и заранее послал людей приготовить все для пирушки, теперь вот ожидаю их. Прошу вас, отдохните немного».

Я поднялся и стал смотреть вдаль. Меня окружало море. До горы Хёнгесан было не более ста шагов. Каждый раз, выпивая чашу вина, я сочинял стихотворение. Десять тысяч видов, открывшихся моему взору, будто привораживали. Исчезли все суетные мирские мысли. Я будто парил, словно мои грубые кости сбросили старую кожу и отрастили крылья. Мне казалось, что в этом своем полете я вышел за пределы человеческого пространства. Подняв голову, я смотрел вдаль, словно собираясь поманить к себе рукой бессмертных.

Все сидевшие, а их было человек десять, захмелели. Но так как это был день, когда запрещалось упоминать имя нашего первого государя, никто не играл и не пел.

Невозможно описать все те места, где я побывал. Если считать столицу стволом дерева, а четыре стороны света — его ветвями, то места, где я бродил, — лишь частичка южного пути, только веточки на ветвях. К тому же мои записки — это немногое, что уцелело от забвения и уничтожения. Достойны ли они того, чтобы их читали в будущем? Сперва я хранил их, ожидая, когда у меня найдется время объединить в одно целое все, что я записал о моих странствиях на восток и запад, на юг и север, но потом решил сделать отдельное сочинение, подумав, что на склоне лет оно поможет мне забыть все горести. Не вправе ли я был так поступить?

Записал в третью луну года  с и н ъ ю.