История Роланда - страница 13

А Колика мы с тех пор зауважали.

Наша мама, большая поклонница искусств, часто водила нас в музей. В нашем городе был только один музей — художественный. Некоторые называли его галереей, некоторые — выставочным центром. Поскольку в наших краях с самого палеолита не рождалось ни художников, ни скульпторов, ни даже коллекционеров, то показывать в музее было ровным счётом нечего. Но его директор, человек бодрый и деятельный, не растерялся в сложной ситуации и развесил на стенах копии полотен великих художников. Принтеров, чтобы распечатать репродукции из интернета, в те времена ещё не было, и директору приходилось делать копии собственноручно. Рисовать он не умел, и все копии были текстовыми. Это выглядело немного странно — роскошные рамы с белыми листами ватмана и сдержанными строчками описания в центре — но зато музей мог позволить себе головокружительные собрания, которые и не снились столичным галереям. Рядом висели «Вавилонская башня» Брейгеля, «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, «Возвращение блудного сына» Рембрандта, «Благовещение» фра Беато Анжелико, «Демон» Врубеля, «Звёздная ночь» Ван Гога, «Оборона Севастополя» Дейнеки и ещё неисчислимое множество не менее известных картин. В первых залах рамы были огромными, на полстены, но директор быстро понял, что места не хватает катастрофически, и из зала в зал размеры картин всё мельчали и мельчали, достигнув наконец формата листа писчей бумаги.

Из всех братьев только я охотно ходил с мамой в музей. Мне нравились чистота, пустота и тишина, громкий скрип паркета и обилие непонятных текстов. Остальные братья, завидев маму ещё издали, пускались наутёк. Кто-то прятался в сарае, кто-то в зарослях крапивы, кто-то взбирался на дерево и замирал. А кое-кого маме удавалось отловить и приобщить к прекрасному.

Валик тоже однажды попался ей, потеряв на бегу сандалию и из-за этого не успев затаиться между мусорных баков. Он был отведён в музей, где, в отличие от меня, испытал горечь и унижение. Ему случалось видеть на открытках, какими должны быть правильные музеи. Валик допускал, что пару текстовых картин — это забавно и занимательно. Но не весь же музей целиком! И он поклялся заполнить его стены настоящими картинами.

Первую свою картину Валик сделал из остановившегося будильника, разобрав его на частицы и разместив их на куске картонной коробки в виде развернувшейся спирали, устремлённой вверх.

Директор музея охотно принял её в дар и повесил на престижном месте — между Моне и Дега.

Однажды, когда мы с Хулио пришли посидеть на обрыве у озера, мы застали там маленького человечка. Он был не карлик, а просто невысокий и худенький, около пятидесяти, в пальтишке. Беззаботно покачивая головой, он отламывал кусочки от булки, катал из них шарики и швырял чайкам. Это место было нашим, и мы предложили ему представиться, на что он с любезным видом отрекомендовался как самый маленький на свете композитор.

— Почём вы знаете, что вы самый маленький? А вдруг какой-нибудь Саммартини или Джеминиани был ещё меньше? — сказал Хулио.

— Дело не в росте, — ответил человечек. — Просто я мало чего написал. Всего-навсего одну коротенькую мелодию!

И он, подняв бровь, красиво пропел её: лу-лу-лу!

— Да, но если я напишу мелодию ещё короче? — сказал я из чувства противоречия. — Лу-лу? Тогда всё? Вы уже не самый маленький композитор?

— Всё равно я самый маленький. Всё-таки рост тоже влияет! Посмотрите — вы хоть и дети, но уже выше меня на полголовы и толще!

Возразить было нечего, и мы признали за ним его титул. Он отломил нам булки, и мы стали тоже катать и швырять, а чайки не ленились и бросались даже за едва заметными крошечками. Самый маленький композитор рассказал нам, что больше всего на свете любит зефир в шоколаде, и у него всегда с собой коробочка. Он научил нас, как правильно его есть: нужно сначала аккуратненько обкусать шоколад, вот так, смотрите, а потом уже сам зефир, он тогда особенно нежный; и не зубами, а посасывать. Нравится?