История Роланда - страница 2

«Смотри, какие глазёнки голубые! Давай его в суворовское?» «Ну нет! Рожала-рожала, а потом на войне убьют!» Объявлений много, и все разноцветные: отдайте ваших деток в ремесленное на фрезеровку, в монастырь на иконопись, в хор на пение, в институт на геодезию, в пионерлагерь на лето. «Смотри, в рекламные боты берут! А?» «Реклама — дело хорошее».

В субботу после полудня пришёл рекламщик-вербовщик — человек серьёзный, уверенный, в красной рубахе и кожаном картузе, похожий на цыгана.

— Вот этого? Славный малец! Самое время к делу пристраивать. Поди-ка сюда, — он протянул мне конфету в золотистом фантике.

— Долго ли обучаете? Дорого ли берёте? — спрашивал папа.

— Учиться будет до четырнадцати лет. Потом на вольные хлеба выпускаем. В год берём по мешку пшеницы, по три курочки, да по рублю серебром. Недорого это, земляк. Или дровами, если желаешь.

— А правду ли говорят, что тело его земное вы себе забираете? — мама нервически мяла передник.

— Что вы, мамаша! Старушечьи россказни. Мы деток виртуализуем, всё по чести да по науке. Бот — профессия серьёзная, основательности требующая.

— Мыслимо ли? Ни ручек, ни ножек у сыночка!

— Да на что они? Ручки с ножками и сломать недолго-с. Вот, извольте поглядеть, — и он оттянул ворот, демонстрируя страшный розовый рубец. — Разбойники напали! Едва жив остался. А ежели ты бот, то всегда в полной безопасности. Ходи себе, да поплёвывай. Верно говорю!

Они с папой закурили, а я, сжимая в кармане фантик, приблизился и украдкой потрогал дядю за красный рукав.

— Самое бойкое ремесло на сегодняшний день, уж поверьте. Лучше не сыщете! Как сыр в масле кататься будет, — и он вежливо выпустил табачную струю вниз, между колен.

— Так ты его прямо сейчас заберёшь?

— Куда мне его сейчас! Мне сейчас ещё в сто мест надобно. В конце августа привозите.

В августе папе пришла повестка, и он явился в районный военкомат, с тугим узелком за плечом.

Хромой и хмурый майор с врунгелевским шрамом на щеке осмотрел его во весь фрунт, признал годным к строевой и спросил строго:

— Так ты из интеллигентов типа?

— Никак нет, товарищ майор!

— Не юли. На роже написано. Ну-ка покаж, что в узелке.

А что было делать? Показал: томик Рильке, пластинка Шнитке, альбом Айвазовского.

— Попался, кулацкий сынок. В штрафбат его!

Впоследствии папа никогда не рассказывал, как было в штрафбате. Было ясно, что тяжело — но насколько? Вместо ответа на вопросы папа шутливо изображал бравого служаку: вставал с кресла, выпячивал грудь, супил брови и маршировал на месте, отдавая честь куда-то влево вверх; потом постепенно сдувался, добрел и пускался вспоминать, как он встретил маму.

Папа рассказывал, что повстречал маму в чистом поле: она стояла посреди синих васильковых просторов и, раскинув руки навстречу солнцу, пела Песнь о земле. Голос её был столь силен, а скулы столь высоки, а стан столь тонок — что от ошеломления папа не мог пошевелиться. Неимоверными усилиями отрывая ноги от земли, он стал делать шаги, а ветер развевал её платье столь плавно, а коса её была столь толста. Он превозмогал тяготение, он боролся с самой землёй, с целой огромной планетой — и побеждал, и приближался! А взор её глаз был столь ясен, что воздух светлел. Он без устали толкал землю назад и назад, но земля вращалась ему навстречу, не пускала, уносила. И тогда он опустился руками вперёд и вниз, побежал как волк, как конь, но не успевал, не достигал, и тогда он прыгнул, вспыхнул, полетел птицей. И тогда она увидела его, и смотрела, не отрываясь, и он летел по взгляду, как по лучу, и земля уже не могла помешать.

Когда папа пришёл в роддом, с букетом красных гербер, шоколадкой и роллтоном, ему с порога заявили, что роженице всё возбраняется — во избежание опасных аллергий. Пришлось отдать медсестричке. Но мало того — мама заявила, что хочет назвать меня Лоэнгрином. Точнее, пока ещё не заявила, а пролепетала — Лоэнгрин! — положив свою лёгкую ладошку на его смуглую ладонь. Папа воспротивился — что за баварские штучки, да ещё в послевоенное время? Тогда мама уже заявила: