История русского языка в рассказах - страница 35
(с долгим у) стал родоначальником быка, боук развил в разных славянских языках много слов типа букать и бучать, а бук сохранился только в одном корне, и вы никогда не догадаетесь, в каком именно!
В слове пчела тот же корень, что и в слове бык. Восемь веков назад это слово и произносилось иначе: бучела (а писалось так: бъчела). Писалось с той же буквой в корне, что и в слове быкъ в конце слова. В обоих случаях ъ (т. е. очень краткий звук у) утратился, и тогда получилось сочетание бчела. Очень неудобное сочетание, трудно произнести. Даже не пытайтесь правильно его произнести, ничего не получится.
Нужно было как-то упростить его: сделать либо оба согласные звонкими, либо оба глухими. Вот так: бджела или пчела. И то и другое вполне удобно для произношения. Так и получилось: украинцы произносят теперь это слово бджола, а русские — пчела.
Сколько изменений понадобилось, чтобы мы окончательно потеряли связь быка с пчелой — а ведь похожи! Родичи. Упитанные и мычат, вернее, бучат. Издают густой низкий звук, непрерывный, угрожающий.
Ну, а что же с нашим бычком?
И наш бычок — не обязательно коровий сын. Это может быть какое-то очень даже маленькое существо, пускай и невидимое, но прекрасно слышимое, которое гудит над нами, вокруг нас и в нас самих и ради которого мы неустанно должны сочинять сказки... Впрочем, нет, не сочинять — уж это-то мы с вами теперь знаем.
На то, что пословичный бычок, действительно, не коровий сын, указывает слово белый. Нет, наверное, бывают и белые бычки, я не спорю, но все дело в том, что, как вы помните, самым древним значением слова белый было обозначение «бесцветного» цвета. Белый — невидимый, не имеющий цвета и контура.
Вот каков наш бычок — гудит себе в тумане, а видеть его нельзя. Сказочный бычок, который требует словесных жертв.
Так что же получилось? Из четырех слов нашего выражения ни одно не сохранило своего исконного значения! Все они изменили свой первоначальный смысл, и это привело к изменению сочетания в целом. Вы, например, вкладываете в него совсем другой смысл, чем я, а мы оба очень далеки от исконного значения этой идиомы. Предположительно она означала следующее: ‘растолковать (нечто) незримому собеседнику’. Если уж и с реальным не всегда сговоришься, каково вести переговоры с неизвестным, неопределенным, невидимым собеседником!
Выразительность и образность идиомы с течением времени часто становились причиной ее утраты. Расскажу вам такую печальную историю.
Владимир Мономах, готовясь к смерти, — стар и немощен — в наставлении сыновьям повествует о своей жизни, подходящей к концу. Говоря об этом, он, естественно, избегает упоминаний о смерти. Это неприлично, на это слово наложено табу. Но вместе с тем он и говорит о смерти. Он употребляет выражение, хорошо понятное каждому его современнику: сидя на санех, помыслил в душе своей...
Сидя на санях. Дело в том, что на Руси с древнейших времен хоронили на санях, даже в летнюю пору: волоком, руками тащили широкий полоз с умершим на холм, обкладывали любимыми при жизни вещами и сухим хворостом, опрыскивали горячей петушиной кровью — и сжигали. Языческий русич соединялся не с землей — он возвращался в огонь, к Солнцу. И вот эти-то сани стали символом смерти человека.
Хозяина леса также не смели когда-то называть его полным именем (каким именно — спорный вопрос) и придумали ему прозвище медведь ‘поедающий мед’. Не смели назвать своим именем смерть, чтобы лишний раз не накликать беду, и только намекали на нее: корноносая... лихое дело... сидя на санех... Так родилась идиома, которая со временем получила более широкое значение. В XVI веке, когда старый похоронный обычай был уже позабыт, летописцы все еще говорили о воинских санях как о вполне вероятной возможности закончить свою жизнь в битве, в бою, т. е. преждевременно. Так и говорилось: в санех и в воинстве. Перед нами — сужение значения старой идиомы. Она употребляется уже только применительно к воину и вообще, может быть, к претерпевшим насильственную смерть.
Еще какое-то время прошло, и эта, первоначально с переносным значением, затем образная по существу, наконец, слишком узкая по своему значению, все более непонятная идиома совершенно бесследно ушла из языка.