История спаги - страница 12

Итак, Жан начал пить, и пил больше всех.

— Как может он это вынести? — удивлялись кругом. — Он не привык к вину.

Но именно поэтому голова его была крепче, и он мог выпить больше других. Это вызывало уважение его товарищей.

Несмотря на внешнюю распущенность дикаря, большого ребенка, Жан был почти целомудрен. Он не мог свыкнуться с отвратительной негритянской проституцией, и, когда девицы, жившие у госпожи Вирджини, пытались пленить его ласками, он прогонял их ударами хлыста, как нечистых животных. А несчастные маленькие создания смотрели на него с трепетом, не смея приблизиться.

Но, напившись, он делался зол; был ужасен, утратив рассудок и дав себе волю. Сейчас за одно только напоминание о его любовных похождениях он ударил товарища и тотчас все позабыл, продолжая сидеть неподвижно, с застывшим взглядом, сжимая в руках окровавленную щеколду.

Вдруг глаза его загорелись злобой, охваченный пьяным бешенством, он воспылал беспричинной ненавистью к старухе. Он угрожающе приподнялся с места, старуха, почувствовав невыразимый ужас, издала хриплый крик:

— Держите его! — простонала она, обращаясь к неподвижным телам спящих под столами.

Несколько голов поднялось; бессильные, вялые руки пытались удержать Жана за куртку. Помощь была слабой…

— Дай выпить, старая ведьма! — кричал он; — Выпить, дьявольское отродье! Мерзкая карга!..

— Да-да! — отвечала она дрожащим от страха голосом. — Хорошо, хорошо — выпить! — И скорей налила абсента, смешанного с водкой, чтобы его доконать!

В этих случаях госпожа Вирджини не скупилась.

Жан залпом выпил напиток, ударив стаканом о стену, и упал как подкошенный… С ним было покончено, он был безопасен.

Старуха Схоластик, отличавшаяся сильным телосложением, вдруг совсем отрезвела. С помощью чернокожей путаны и маленьких девочек она подняла Жана, как неодушевленный предмет, и, быстро обшарив его карманы с целью отобрать последние монеты, открыла дверь и вышвырнула его вон. Жан, раскинув руки, упал, как труп, лицом в песок, а старуха, изрыгая потоки чудовищных, грязных, отвратительных ругательств, захлопнула тяжелую дверь.

Наступила тишина. С кладбища дул ветер, в тиши полуночи отчетливо слышался пронзительный вой шакалов, зловещий концерт этих ужасных гробокопателей.

«Дорогой мой сын!

Мы не получили ответа на наше письмо, и Пейраль боится, не случилось ли несчастья; я вижу, как он переживает каждый раз, когда Туану со своею сумкою проходит мимо и говорит, что для нас нет ничего. Я тоже очень беспокоюсь. Я продолжаю верить, что милосердный Бог хранит моего дорогого мальчика, о чем я его так усердно молю, и что с тобой не случится ничего дурного, что ты хорошо себя ведешь и не заслуживаешь наказания — случись что-нибудь подобное, это было бы большое несчастье.

Твой отец просит передать тебе, что вспоминает, как служил в полку. В бытность свою в гарнизоне он видел много опасностей для неблагоразумных юношей от их товарищей, склоняющих к пьянству, к пороку, живущих только для того, чтобы увлекать на путь зла. Я передаю тебе это, чтобы исполнить его желание; сама же я знаю, что мой дорогой мальчик умен и у него есть добродетели, которые удержат его от всего дурного.

В следующем месяце мы пришлем тебе еще немного денег: думаю, у тебя много расходов, и хорошо знаю, что ты не станешь тратить деньги неосмотрительно, помня, с каким трудом они достаются отцу. Что касается меня, труд женщины немногого стоит; я говорю только о нем, твоем дорогом отце. О тебе часто вспоминают на наших посиделках; не проходит вечера без разговоров о нашем дорогом Жане, соседи шлют тебе свой привет.

Дорогой сын, мы с отцом горячо обнимаем тебя: да хранит тебя Бог!

Твоя мама Франсуаза Пейраль».

Это письмо Жан получил в полицейском участке, куда был посажен за пьянство и «доставление его стражей». К счастью, рана белокурого спаги была легкой и ни раненый, ни товарищи не хотели выдавать Пейраля.

Голова Жана, перепачканного кровью, в разорванной сорочке, была еще наполнена парами алкоголя; перед его глазами стоял туман, и он с трудом прочел это письмо… Над его детскими воспоминаниями и привязанностями опустилась тяжелая завеса; этой завесой было его отчаяние, его страсть к Коре. (Так нередко случается в периоды ослепления и увлечения, но завеса эта быстро рассеивается, и постепенно человек возвращается к своим прежним привязанностям.)