История тела. В 3-х томах. Том 1. От Ренессанса до эпохи Просвещения - страница 2

Нельзя не учитывать и постоянного давления религиозных факторов: актуальную иерархию «благородных» и «срамных» частей тела, стыдливость, определяемую тем, что угодно Господу. Нельзя не учитывать настойчивое влияние поверий, возможные и многочисленные даже в Новое время кризисы представлений: распространение конвульсий, стигматов, объяснение уродств вмешательством зловредных сил или приговором неба[4].

Нужно помнить и о множестве логик, приводящих к тем или иным умозаключениям — например, к осмыслению «классического» тела через призму постоянного очищения телесных жидкостей, что, в свою очередь, влияет на практику, которая, как напоминает Леруа Ладюри, находится в прямой зависимости от социального престижа: «Брамин очищает себя снаружи, то есть поверхность кожи (с тщанием, пропорциональным месту в общей иерархии); напротив, лучшая часть французского общества 1700–х годов прежде всего была озабочена очищением внутренностей посредством рвоты, промывания кишечника и кровопусканий, то есть при помощи рвотных средств, клистира и ланцета». И «чем выше положение в обществе, тем больше кровопускания и клистиров»[5]. Так к сфере воображаемого добавляется вполне физическое воплощение идеи; центральная роль тела в коммуникационной системе не ограничивается техническими навыками.

Эти репрезентации, парадоксальность и глубину которых продемонстрировали социальные науки XX века, отличаются удивительной насыщенностью. Разве благодаря им не изменилось само представление о теле? Почти незаметный, но тем не менее решающий поворот связан с отречением от традиционно признаваемого верховенства сознания. Этот сдвиг во многом инициировали социологи и психологи, которые не соглашались со старой метафизикой, ее дуализмом тела и духа, и отказывались характеризовать индивидуума на основании только его сознательных поступков. Неведомое ранее значение обретают поведение и образ действий: пластика, жесты, позы становятся подсказками (к примеру) для психоаналитика, «считывающего» незначительные детали. Младенческая моторика, хаотическая двигательная активность также могут интерпретироваться как проявления сознания, (даже коллективного), находящегося в состоянии развития, поскольку процесс самоутверждения и становления опирается на практику движения; это уже давно подчеркивают детские психологи, например Валлон: «Движение — не просто исполнительный механизм. <…> Постепенно оно делает возможным способы адаптации и реагирования, которые выходят за его пределы»[6]. Тело может двигаться по направлению к сознанию, еще не став его объектом. При изучении этого тела и его действий обнаруживается то, что раньше не было заметно: к примеру, если мы согласимся, что за пределами классической траектории, подчиняющей движущую силу «идее», существует некий двигательный интеллект, то начнем по–другому подходить к практикам, к исследованию того, как люди что–либо делали и переживали; начнем угадывать залежи смысла там, где их, казалось бы, не было.

Многообразные разнородные показатели — физическая чувствительность, внутренние представления, выразительные симптомы, осознанные сновидения — не всегда принадлежат к одному референциальному и поведенческому регистру. Это разрозненные данные. От интимного чувства до общественных проявлений, от сексуальности до пищевых предпочтений, физических навыков и борьбы с болезнями — расстояния немалые. Внимание к телу мобилизует разные науки, заставляя варьировать методы и менять теории в зависимости от того, идет ли речь об изучении ощущений, техник, потребления или выражений. Эта гетерогенность — неотъемлемая особенность самого предмета. Ее невозможно преодолеть, поэтому история тела должна принимать ее как данность.

Это отнюдь не отменяет возможного единства. Сама по себе шкала сознательных или бессознательных представлений уже предполагает некоторые связи: одна логика способна подчинять себе другую, как свидетельствует концепт «телесной схемы», используемый психологами для описания имплицитных — моторных и осязательных — ориентиров пациента[7]