Итальянская новелла. XXI век. Начало - страница 12

— Я ушел на пенсию в прошлом году, знаешь? Мы раньше жили в другом месте, но потом папа нашел другую работу и мы приехали сюда. Я не хотел на пенсию, и мне было грустно. А тебе?

Сторож улыбнулся.

— Это немножко другое, но мне тоже грустно.

— Тогда почему ты не останешься здесь?

— Не могу. Это не от меня зависит.

Лео молчит. Сторож отрывает зубами кусок клейкой ленты и начинает запечатывать коробки.

— Но ведь даже если ты уедешь, ты же все равно придешь на мое выступление? Учительница говорит, я самый лучший в классе.

Сторож замирает со скотчем во рту и думает о том, что нужно так мало, чтобы все изменить. Если бы только он не отвлекся, если бы остался во дворе, если бы не был в то время так молод и всегда уверен в себе, если бы его маленький мир не был таким ограниченным, Лео был бы сейчас в другом месте, как, впрочем, и все остальные.

— Ну так что, придешь на выступление? Обещаешь?

— Это потому что я плохо себя вел?

Сторож закрывает холодильник. Он подходит к Лео, склонившемуся над учебником.

— Что ты такое говоришь?

Лео пожимает плечами. Сторож смотрит на него, на его лопатки, поднимающиеся при каждом вдохе. Они дрожат и двигаются, как будто он вот-вот взлетит. Он смотрит на него и думает, что Лео гораздо меньше, чем он его помнит. Все эти годы он видел его только со спины, сидящим на школьном крыльце с прижатым к груди мячом. Он сотни раз проходил мимо, но ни разу не разговаривал с ним. Он наклоняется к Лео.

— Когда это ты себя плохо вел?

Лео качает головой, трет глаза. Он хочет есть и спать, и он устал ждать маму, которая никогда не приедет, потому что, он знает, она умерла, и вообще, он не понимает смысла всего этого.

— Не хочешь мне говорить? Что это, еще один секрет?

Лео закрывает глаза и знает, что ему надо быть взрослее и что надо перестать шмыгать носом, но у него не получается.

— Ну ладно, не важно. Скажешь, когда захочешь. Давай, заканчивай с домашним заданием.

Лео сидит, подпирая подбородок рукой и болтая ногами, потому что не достает до пола, даже если вытянет мыски, и ждет не дождется, когда подрастет; набравшись смелости, он шепчет:

— Это потому что я плохо себя вел? Потому что я перелез через ограду, поэтому мама не приезжает? Это я виноват, да?

Сторож молчит и думает, что он все время задает себе тот же самый вопрос, каждый день с тех пор, как все случилось. Он хотел бы сказать, что до сих пор слышит визг тормозов у себя за спиной, смешанный с его словами и со словами всех остальных. Сказать, что он пытался, но не успел. Что ему казалось, что ступенек мало, всего несколько штук, но их было бесконечно много. Всего шесть ступенек, слишком высоких для школы, когда их перепрыгиваешь через одну. Шесть ступенек, шесть лет, Лео; машина, выезжающая из-за поворота, но это не та машина, она другого цвета. Он хотел бы сказать ему, но ничего не говорит. Он садится на коробку и смотрит вдаль, в окно. Смотрит на лестницу и на Лео с ранцем под ногами и мячом, прижатым к груди, и видит, как все понемногу начинает выцветать.

После стартовой точки покоя на соединении двух окружных дорог при въезде на платную магистраль асфальт превращается в четырехполосную автостраду. Лучи света давят на нас с двадцатиметровой высоты, мы смещаем взгляд на несколько градусов влево, туда, где ветровое стекло переходит в окно, чтобы понять, откуда идет запах. Запах опережает зрительный образ. В других машинах происходит то же самое. В австрийском грузовике, управляемом словаком-дальнобойщиком; в скорой помощи с миланскими номерами, где за рулем — волонтер, полгода назад потерявший работу; в желтом фургоне с логотипом, в котором частник перуанец доставляет двадцатый за день заказ; в белом фургончике, где ссорятся два электрика-кокаиномана; в седане служащего, разочарованного тем, что он не вошел в новый руководящий состав фирмы; в малолитражке, которую ведет Ивания, женщина сорока двух лет. Все мы едем закупоренные, отгороженные закрытыми окнами, если в машине есть кондиционер, либо опускаем стекла, чтобы нюхнуть горячих выхлопов над асфальтом, — и в том, и в другом случае мы чувствуем вездесущий промышленный аромат. Он переступает невидимый порог в ноздрях, пробирается в отдаленный уголок мозга и превращается в зрительный образ.