Иван Болотников Кн.1 - страница 4

Мамон зажал бороду в кулак и высказал строго:

— Ну, вот что, старик. Я тебя не уговаривать приехал, а княжью волю привез, и не тебе её рушить. А не то будет худо — веревку на шею накину да в княжий подвал на цепь посажу.

Бортник сверкнул на Мамона глазами, но сдержал себя и промолчал. Знал старый, что мужику-смерду[8] не под силу с князьями спорить. Хочешь не хочешь, а уступить придется. Иначе кнута сведаешь или в железах сгниешь в холодных тюремных застенках. Вотчинный князь — бог, царь и судья на своей земле.

Пятидесятник вынул из-за пазухи бумажный свиток, пузырек с чернилами и перо гусиное.

— Присядь, старик, да в порядной грамоте роспись свою ставь.

— Прочел бы вначале, — буркнул бортник.

Мамон грамотей не велик, но свиток развернул важно и по слогам нараспев прочитал:

«Се я Матвей сын Семенов, кабальный человек и старожилец князя Андрея Андреевича Телятевского праведное слово даю в том, что с княжьей земли не сойду, останусь крепким ему во крестьянстве и оброк свой внове по четыре пуда меда и шесть гривен деньгами стану платить сполна, на чем обет свой даю с божьей милостью».

— По миру пустит князь. Христовым именем кормиться стану, ох ты, господи, — скорбно вздохнул Матвей. Скрепя сердце ткнул гусиным пером в пузырек и поставил жирный крестик под кудреватой записью в порядной грамоте.

Мамон заметно повеселел и потянулся с чаркой к бортнику:

— Испей, Матвей, да не тужи. Закинь кручину.

— Нет уж уволь, родимый. Стар стал. После медовухи сердце встает, а у меня еще дел уйма.

Княжий дружинник недовольно крякнул и осушил чарку.

— А теперь скажи мне, старик, не встречал ли в лесах наших беглых мужиков?

— Это каких, батюшка? — вмешалась вдруг в мужичий разговор старуха.

Матвей сердито глянул на жену, хмыкнул в серебристую бороду.

— Помолчала бы, сорока. Не твоего ума тут дело. Не встревай, покуда не спросят.

— Прости глупую, батюшка, — повинилась Матрена и шмыгнула за печь.

— Ну, так как же, старик? — настаивал на своем Мамон, прищурив один глаз и поглаживая щепотью бороду.

— Никого не видел, родимый. В тиши живу, аки отшельник.

— Так-так, — неопределенно протянул пятидесятник. — А ну вылазь, старуха, на свет божий.

Матрена вышла из-за печи, поклонилась. Пятидесятник снял с киота образ Иисуса Христа и в руки старухе подал.

— Чевой-то, батюшка, ты? — переполошилась Матрена.

— Ты, бабка, тоже часто по лесу бродишь. Поди, наших деревенских мужиков видела? Говори, как на исповеди, а не то божью кару примешь.

— Да ведь енто как же, батюшка, — совсем растерялась Матрена. — Оно, конешно, по ягоды или за травой да кореньями от хвори…

Однако старуха не успела свое высказать: с улицы, на крыльце послышался шум. Дверь распахнулась — и княжьи люди вновь обомлели. В избу вбежала лесовица.

Поле…

Поле русское!.. Сколько впитало ты в себя добра, невзгод и горя людского! Сколько видело ты, выстраданное крестьянским потом и кровью. Сколько приняло на себя и затаило в глубине черных пахучих пластов…

Полюшко русское, ты, словно летопись седых столетий. Встань же, пахарь, посреди нивы и не спеши выйти на межу. Забудь обо всем мирском, лишь одно поле чувствуй. Теперь сними шапку, поклонись земле, тебя вскормившей, и вслушайся, вслушайся в далекие голоса веков, идущих от задумчиво шелестящих колосьев.

И поведает тебе поле, как мяли его тысячные татарские орды, как сшибались на нем в смертельной схватке русские и иноземные рати, поливая обильной кровью теплые, пахнущие горьковатой полынью борозды.

Ты стонало, поле, и гудело звоном мечей, цоканьем жестких копыт и яростными криками воинства, принимало в свою мягкую постель дикого разнотравья падшего недруга и русского ратоборца.

Видело ты, поле, и междоусобную брань князей удельных. Ты шумело и сердобольно вздыхало, тоскуя от многовековой розни, когда твоя ржаная стерня обагрялась кровью суздальцев, владимирцев и московитян…

Но больше всего, пожалуй, ты слышало, поле, вековой протяжный стон выбившегося из сил мужика-страдника и натужный храп измученной захудалой лошаденки, едва тащившей за собой древнюю деревянную соху и вцепившегося в её поручни